Подъесаул, дюжий черноволосый мужчина со слегка раскосыми глазами, выдававшими наличие среди его предков башкир, киргизов или калмыков,
[10]
слушал, слегка кивая косматой головой, хотя с каждой фразой ему становилось все яснее, что московского прохвессора надобно этак аккуратненько завернуть на обсуждение сугубо практических вещей, а то эвон как заливается — и половины слов непонятно.
— …Придерживаться норфолкской системы земледелия. И активно развивать животноводство. Так что необходимо уже сейчас разметить поля под посевы клевера и турнепса.
— Кхм… звиняйте, господин прохвессор, но я, это, телеги уже вызвал, — воспользовавшись коротким мгновением, пока Тимирязев набирал воздух в легкие, встрял подъесаул. — Так что надобно велеть, чтоб грузиться начинали. До заката всего ничего.
— Да-да, конечно, — спохватился Климент Аркадьевич. За долгую дорогу он уже столько всего передумал и обговорил со спутниками, что его уже просто распирало, так хотелось приступить к работе.
— А завтрева поедем место смотреть, — продолжил подъесаул. — Место хорошее. Наши там выселки думали ставить, но коль такое дело, что о нем сам великий князь заботу проявил, — вам отдаем. И насчет коней тоже все сговорено. Киргизы хоть завтра пригонят.
— Да-да, конечно, — закивал Тимирязев, — и вот еще что, мне велено полностью возместить вам все предварительные расходы. Сколько надобно?
Подъесаул подвернул подол рубахи и, выудив из штанов смятую бумажку, сморщил лоб.
— Вот. Тута все расписано. Поскольку атаману сам великий князь написал, значится, мы всё из войсковой кассы брали. Сто двадцать три рубля сорок восемь копеек. Но это мы еще с плотогонами, что лес пригнали, не расплачивались. И опять же плотники и печники токмо аванс получили.
— Отлично, отлично. — Тимирязев удовлетворенно кивнул. Перед отъездом его императорское высочество выделил ему на расходы почти семь тысяч рублей ассигнациями. И хотя на найм людей и закупки в дороге он уже потратил почти три тысячи, оставшейся суммы должно было хватить на год с запасом. — Как закончим разгрузку, я сразу же и расплачусь.
Почему он тогда согласился, профессор Тимирязев не знал. Это было похоже на какое-то наваждение. Возможно, сыграло роль то, что великий князь обратился не в руководство академии, а напрямую к нему. Возможно, то, что Тимирязев чувствовал себя в Петровской академии на птичьих правах, а тут ему предложили создать новый научный центр, способный со временем затмить саму академию. Возможно, на него произвел впечатление размах задач. Как бы то ни было, он согласился.
Второй разговор с великим князем состоялся через три дня после первого. Его высочество немного дольше, чем планировал, задержался в Туле, но Клименту Аркадьевичу пришлось по душе, что великий князь прислал телеграмму с извинением, — деятельная натура ученого, уже давно склонявшаяся к идеалам республики, даже слегка поколебалась в прежних убеждениях… На третий день у кабинета Климента Аркадьевича нарисовался рослый городовой, который со всем уважением отвез его на пролетке к Кремлю, где передал местной охране, каковая и доставила профессора в приемную великого князя.
Прочитав длинный список, составленный профессором, великий князь задумался, а затем протянул его профессору обратно:
— Прошу вас, Климент Аркадьевич, подумайте — возможно, кому-то из указанных вами людей необходимо сразу же выдать подъемные? Или помочь решить какую-нибудь проблему? У кого мать или отец хворые или иная какая помощь нужна? Укажите — помогу. И потом, как мне кажется, ваш список не совсем полон. Местность там степная, бураны бывают, а летом пылевые бури. Возможно, лесополосы придется высаживать, а вы в список только культурные растения внесли.
Тимирязев смутился и сварливо отозвался:
— Так вы все бегом-бегом требуете, ваше императорское…
— Алексей Александрович.
— Кхм, прошу простить… Вообще эта экспедиция — верх авантюризма. Даже представить не могу, сколько я еще всего позабыл!
Великий князь улыбнулся:
— Ладно, чего не хватит в этом году — привезем в следующем. Как на Урале лед сойдет — сразу же отправляйте нарочного в Астрахань, а оттуда пусть мне телеграфирует. Но ежели чего надо с предварительным заказом — постарайтесь успеть до осени. То есть еще в дороге подумайте и телеграфируйте.
Тимирязев нахмурился:
— То есть если я вам закажу аризонские сеялки или немецкие плуги…
— Я же вам сказал: они у вас будут, — мягко улыбнулся его высочество. — Причем именно такие, которые вам нужны. Поймите, Климент Аркадьевич, я слов на ветер не бросаю. И если я сказал, что хочу создать в тех местах новый крупный сельскохозяйственный научный и учебный центр, то так тому и быть. Мозги для него обеспечиваете вы, а все остальное — я.
Тимирязев недоверчиво покачал головой, но ответил:
— Ну что ж, Алексей Александрович, попробуем.
— Отлично. И кстати, попытайтесь если не сразу, то хотя бы через год-два наметить места размещения специализированных семеноводческих и племенных хозяйств. Я вижу структуру таковой: опытовые хозяйства, далее сеть семенных, а в животноводстве — племенных хозяйств и уж только затем — товарные хозяйства. Специализированные или многопрофильные — решать вам, а вернее, их хозяевам. Да и это мое видение — только прикидки. Ежели решите, что лучше будет как-то иначе всё устроить — скажем, сделать опытовые хозяйства сразу и семенными, — так и поступим.
Тимирязев ошеломленно кивнул. Надо же, его императорское высочество, похоже, совсем не шутил, когда говорил о том, что один крестьянин будет кормить несколько десятков работников других областей. Вполне осуществимо при таком-то подходе. «Ежели пуп не разорвется!» — ернически подумал Тимирязев, поймав себя на приступе этакого восторженного верноподданничества, кое всегда почитал отвратительным и осуждал в других людях. А тут, эвон, сам не удержался…
Ночь в станице прошла довольно спокойно. И не удивительно — кабака там не было, а большинство участников экспедиции были нанятыми профессором в Астрахани работниками-татарами, коих казаки себе ровней не считали. Как, впрочем, и дюжину русских работяг из Москвы, полдюжины толковых студентов, приват-доцента Книппельниха, единственного из коллег, согласившегося ехать с Тимирязевым неизвестно куда, тамбовского дворянина Мичурина, который, несмотря на свой любительский статус, оказался вполне вменяемым и очень увлеченным селекционной наукой человеком, и самого профессора. Хотя к Тимирязеву и студентам вкупе с Книппельнихом и Мичуриным местные отнеслись с подчеркнутым уважением. Но самогонки все равно никому не налили…
Рано утром профессор с подъесаулом отправились к месту, которое казаки предлагали для обустройства опытовой станции. Оно располагалось на другой стороне реки, верстах в двенадцати — пятнадцати от станицы.
