По правую руку от Фабье стоял Чекеи, по левую – двое сулиотов и Цикурис. Слева от Цикуриса и справа от меня – Мосцепанов. Я видел, как тяжело ему удерживать на весу изготовленное к бою ружье. При каждом вздохе в груди у него что-то хрюкало. Видимо, от напряжения и усталости спастически сжались бронхи, воздух с трудом проникал в легкие. В висевшей на плече торбе угадывались остатки еды, которую я собрал с моего лекарского ящика. Сам ящик остался на месте нашей трапезы.
Я хотел одного – жить. Когда Ибрагим-паша скомандовал египтянам взять ружья к ноге, а сам остался под прицелом наших мушкетов, во мне зажегся огонек надежды. Он не пошел бы на такой риск, не будучи уверен, что безвыходность положения заставит нас сдаться. Я страстно этого желал и боялся, как бы Фабье, желая сохранить достоинство, не затянул дело до подхода Кюхин-паши. Мне уже слышался приближающийся цокот подков по камням и топот идущей по нашим следам сипахской пехоты. Если нас зажмут в тиски, переговоров о сдаче никто с нами вести не станет.
Думаю, вся речь Ибрагим-паши длилась минуты две, но тогда она казалась бесконечной. Я взглянул на Фабье, и меня неприятно поразило, с каким лицом слушает он эту африканскую сирену. Ее песня состояла из фальшивых рулад и расхожих глупостей. Они первыми приходят на ум всякому, кто берется судить о Греции, но по трезвом размышлении отбрасываются как хлам, а Фабье внимал им как откровению небес. Так бывает, если кто-то излагает тебе твои же собственные сокровенные мысли. Все мы так высоко себя ставим, что способность читать у нас в сердце кажется невозможной без подсказки свыше.
Повторяю, эти рассуждения – плод моих сегодняшних усилий проникнуть в мысли Фабье. Вчера я просто тупо ждал, пока Ибрагим-паша покончит со своими софизмами и потребует сложить оружие. Была надежда, что Фабье хватит ума не торговаться и принять любые условия. Казалось, дело идет к тому, как вдруг в тишине раздался истерически-звонкий голос Цикуриса.
“Оставь нас! Убирайся в свой Египет!” – крикнул он по-гречески.
Земля ушла у меня из-под ног, но оскорбление, слетевшее с языка одного, не повлекло за собой кару нам всем.
“Посланник Аллаха сказал: если у кого-то из руки выпадет кусок, надлежит поднять его и съесть, а не оставлять шайтану”, – спокойно ответил ему Ибрагим-паша.
Затем наконец он перешел к тому, чего я с нетерпением ждал – к условиям капитуляции.
Предложено было следующее: греки, солдаты и офицеры, на кресте или на иконе поклянутся не поднимать оружие против султана и будут отпущены на все четыре стороны; филэллины дадут слово, что никогда не вернутся в Грецию, после чего их со всем имуществом отправят на корабле в Ливорно; Фабье волен уплыть с ними или пользоваться его, Ибрагим-паши, гостеприимством столько, сколько пожелает.
“Надеюсь, полковник, вам довольно моего честного слова. Давать клятву на Коране я бы не хотел”, – улыбнулся он.
Точнее сказать – оскалился.
Фабье сделал вид, будто обдумывает предложение, но по его лицу я видел, что решение им уже принято, и оно не расходится с моими ожиданиями. Все-таки мы с ним были знакомы не первый год.
“Мне нужно посоветоваться с моими людьми”, – сказал он.
Это было в его интересах. Ему хотелось обезопасить себя на случай, если кому-то в военном министерстве взбредет в голову устроить разбирательство, как именно произошла капитуляция.
“Даю три минуты”, – числом поднятых пальцев определил Ибрагим-паша предельную длительность этого совещания.
Фабье, не унижая себя спешкой, повернулся спиной к египтянам. Его губы беззвучно шевелились, но вряд ли он оправдывался перед самим собой – скорее, подбирал слова, чтобы успеть в отпущенный срок по-гречески изложить солдатам то, о чем Ибрагим-паша говорил ему по-французски. В переводе не нуждались Чекеи, большая часть филэллинов и мы с Мосцепановым.
Я испытал неимоверное облегчение. Не было ни малейших сомнений в том, что выдвинутые Ибрагим-пашой условия будут приняты. Тревожил только вопрос, к кому причислят меня самого, к грекам или филэллинам. Я рассчитывал, что мой костюм и мой французский позволят мне присоединиться к последним.
“Будем жить”, – шепнул я Мосцепанову.
Он кивнул и спустил курок.
Пулей, пущенной с двадцати шагов, Ибрагим-пашу отбросило назад. Его подхватили стоявшие рядом офицеры.
С обеих сторон загремели выстрелы. Эхо, рожденное нависшей над нами скалой, заглушило свист пуль. Мелькнуло растерянное лицо Фабье, потом его заслонили сулиоты. Двое из них упали возле меня. Мосцепанов куда-то исчез, а на мертвого Чекеи я едва не наступил, лишь в последний момент сумев через него перепрыгнуть.
Цикурис погиб на моих глазах. Пуля пробила ему лоб, но кровь не успела еще залить лицо, как меня повлекло нахлынувшей сзади толпой солдат. Гарнизон со стен поддержал нас ружейным огнем.
Египетский строй с неожиданной легкостью распался, освобождая нам путь к воротам. Они были открыты. Через несколько минут мы вступили на Акрополь. Я увидел встающий навстречу Парфенон, и вся моя прежняя жизнь показалась мне преддверием этой минуты.
Акрополь
Шарль-Антуан Фабье. Дневник инсургента
Декабрь 1826 г
Наш успех оплачен малой кровью. Погибли, главным образом, те, что были в первых рядах, – Чекеи, четверо филэллинов, трое сулиотов, прикрывавших меня в начале атаки, Цикурис и двое его солдат. Мосцепанов легко ранен пистолетной пулей.
На другой день в старой турецкой казарме, которую нам отвел Хормовитис, я собрал офицеров и наиболее близких мне филэллинов. Накануне каждый видел только то, что происходило в непосредственной близости от него, и, чтобы ни у кого не возникло превратных представлений о случившемся, я разъяснил, как всё обстояло на самом деле.
Прежде всего я напомнил, что египтяне перегородили дорогу в том месте, где она идет на подъем. Мы оказались под ними, поэтому видели их хуже, чем они – нас. Снизу при моем росте я не мог правильно оценить численность противника; из задних рядов видно было еще хуже, но стоявший рядом со мной Чекеи, будучи выше меня на голову, понял, что египетские шеренги при их кажущейся плотности имеют небольшую глубину. Теперь мы знаем: Ибрагим-паша, торопясь отрезать нам путь на Акрополь, из трех своих батальонов успел собрать не более трехсот бойцов. Я думал, у него вшестеро больше людей, чем у нас, тогда как мы имели численный перевес. Оставшиеся две тысячи египтян подошли сразу после того, как за нами закрылись крепостные ворота, а конница Кюхин-паши опоздала еще на полчаса.
Ни столов, ни скамей в помещении не было. Всё, что могло гореть, давно сгорело в очагах и печах. Я говорил стоя. Меньшинство предпочло ту же позицию, прочие сидели на земляном полу или на корточках у стены.
“Итак, – продолжил я, – Чекеи украдкой шепнул мне, что арабов меньше, чем кажется. Я сделал вид, что согласен капитулировать, и обернулся к солдатам якобы для того, чтобы спросить их мнение, а на самом деле – чтобы повести их в бой. Слева от меня стоял Цикурис, за ним – Мосцепанов. Первый был известен мне как плохой стрелок, второй – как очень хороший, поэтому я шепотом велел Цикурису передать Мосцепанову мой приказ: стрелять в Ибрагим-пашу, как только я подам команду к атаке, – но у Мосцепанова не выдержали нервы. Он выстрелил раньше”.
