* * *
Они сидели здесь, в этой же комнате. Из обстановки — только столик, диван и кресла. Самый разгар дня.
Рафаэле стоял перед ним.
— Я… почему ты обвиняешь меня, что я не люблю винодельню? Я вкладывал в нее душу, как ты, и даже больше, себя не жалел! Как ты можешь говорить, что я мало работаю? — Он разводит руками. На лице, минуту назад спокойном, сейчас выражение обиды и непонимания. Скуластое лицо побледнело. — Где я ошибся, Винченцо? Скажи мне, потому что я правда считаю, что сделал все возможное. И это… твоя благодарность?
В ответ на его возмущение Винченцо спокойно ответил:
— Дело не в твоем отношении к работе, Рафаэле. Я не сомневаюсь в тебе, знаю, что ты много трудишься, но этого недостаточно, дому Флорио нужно другое. — Он старался быть вежливым. Почему Рафаэле просто не согласится с его решением, и все? Почему он ведет себя так, будто выпрашивает милостыню?
Кузен продолжал настаивать. Печально и несколько по-детски, словно брат крадет у него что-то, в то время как винодельня принадлежит только Винченцо, и у него нет никакого желания делить ее с кем бы то ни было, а если он и поставил его управляющим, то лишь с целью увеличить доходы дома Флорио, на что Рафаэле оказался неспособен.
Разговор принимал острый характер. Винченцо сдерживался, как мог, но в итоге взорвался:
— Хватит, мне нечего больше добавить! Рафаэле, я принял решение. Я надеялся, ты будешь вести себя бойчее. Я тебя подгонял, писал тебе несколько раз, но безрезультатно — дела по-прежнему идут ни шатко ни валко. Все решено, хватит спорить!
Тогда на лице Рафаэле появилось новое выражение.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, начиная раздражаться.
— Я просил тебя быть поактивнее, помнишь? Не отрицай этого. Бесполезно твердить мне, что ты не понимаешь. Иногда я даже отчитывал тебя в надежде, что ты прозреешь, покажешь когти. В этом мире никого нельзя пропускать вперед, ты же вечно осторожничал, всегда спрашивал разрешения… — Голос Винченцо теперь звучал обвинительно, зло. — Я терпеть не могу, когда жалуются и умоляют. Я выкуплю у тебя твою треть собственности, и этой суммой ты можешь распоряжаться как хочешь.
Но Рафаэле затряс головой. Лицо побагровело, голос стал резким.
— Нет, правда в другом! — Он схватился за спинку кресла. — Тебе не нужны родственники, на которых можно положиться, потому что я, — он стукнул себя в грудь, — я тебе никогда не врал. Тебе нужны слуги. Рабы.
Винченцо внимательно посмотрел на него, заметив, что его щеки как будто вдруг обвисли, словно Рафаэле начал подтаивать.
— Я верю в эту винодельню. Я вложил в нее душу, жизнь ей отдал, а сейчас ты у меня ее отнимаешь… Я не заслужил такого к себе отношения, — закончил он и вытер заблестевшие глаза.
Этот жест привел Винченцо в бешенство.
— Только не разводи нюни, как ребенок. У нас мужской разговор. О делах. Ты управлял моим предприятием, и мне не понравилось, как ты это делал. Я выкуплю у тебя твою долю, и аминь, все будет как раньше.
Несколько минут в комнате стояло гнетущее молчание, прерываемое тяжелыми вздохами Рафаэле. Потом он поднял голову и сказал.
— Выплати мне мою долю, назначь мне процент от выручки, только оставь меня управляющим. Мне нравится работать в винодельне, меня уважают работники. — Голос тихий, с горечью. — Все-таки правильно люди говорили, чтобы я не доверял тебе. Ты такой же, как твой отец, ни прибавить ни убавить.
— Те, кто тебе это сказал, в работе и торговле ничего не смыслят. Я не могу себе позволить так осторожничать, как ты: Ингэм и Вудхаус преследуют меня, как акулы, и при малейшей возможности заберут назад то, что мне удалось у них отхватить. А ты только и делаешь, что просишь: извините, пожалуйста… Так нельзя, дела надо крепко держать в руках, рвать когтями и зубами, не жалеть никого. Когда-то выждать, а когда-то — рисковать, а у тебя на это нет чутья. Я вынужден все время помогать тебе.
— То есть я, который избегал рисков, оказывается, малодушничал? Ты обвиняешь меня в чрезмерной ответственности? Вместо того чтобы поблагодарить меня за то, что я не наделал тебе долгов направо и налево? Хороша награда!
— У тебя кишка тонка для этого ремесла, Рафаэле, понимаешь ты это? — закричал Винченцо ему в лицо. — Ты секретарь, не более того, а мне нужен компаньон! Ты не способен работать так, как мне надо! Не умеешь! Смирись с этим.
Рафаэле отступил на шаг, будто его ударили по лицу.
— Есть люди, которые в свое дело вкладывают душу, не только деньги. Любовь и страсть! Да что ты об этом можешь знать? Настоящий голодный пес! — Он ослабил галстук, медленно качая головой. — Отдай мне мою долю, всю. Немедленно. Не хочу больше иметь ничего общего с тобой.
Рафаэле исчез из его жизни, попросив только то, что ему причиталось. Даже в этом он оказался тюфяком. От знакомых Винченцо узнал, что Рафаэле снова начал торговать как посредник и управлять виноградниками. Захотел остаться в Марсале. Тем лучше для него.
Позже, спустя несколько месяцев, Винченцо вдруг ощутил в груди странную пустоту. Одиночество. В одном Рафаэле оказался прав: надо уметь доверять людям. И Винченцо по-своему доверял кузену. Да, в нем не было предпринимательской жилки, но на него можно было положиться. А друзей, кроме Карло Джакери и, может, как ни странно, Бена Ингэма, у него не было.
Он обнаружил, что становится все более одиноким.
Тетя Маттия и Паоло Барбаро умерли уже много лет назад. Мать несколько раз просила свозить ее на могилу золовки, но он всегда откладывал поездку. Ему не нравятся кладбища. Его родственников, тех, что из Баньяры, больше нет. Никаких корней.
К тому же…
Он поднимает бокал в молчаливом тосте. Люди в конце концов разочаровывают его. Всегда.
Его корни — это его предприятия. Дерево — дом Флорио. Деньги и влияние увеличились в десятки раз, но ему все мало, недостаточно.
Но…
Есть один человек, который пустил в нем корни. Единственный, которому он по-настоящему доверяет. В горе и в радости, несмотря на то что для всех эта женщина была лишь тенью, а для своей собственной семьи — шлюхой. Когда он отверг ее, она с упорством выстояла. Приняла его, хоть он и не заслуживал прощения. Не бросила. Никогда.
Джулия.
* * *
Винченцо возвращается на виа Матерассаи под вечер воскресенья, как раз вовремя, чтобы успеть сходить с семьей в церковь и встретиться с торговцами, с которыми он ведет дела.
Вечером, когда учетные книги закрыты и комнаты конторы опустели, он поднимается в квартиру. Мать перебирает четки, сидя перед камином. За приоткрытым окном, через которое выходит дым, шумит дождь, заполняет грязью сточные каналы.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спрашивает он и целует ее в лоб.
Она кивает.
