Действительно, девочка мечтает, мечтает о будущем, о том дне, когда она перестанет чувствовать себя сиротой, которую пригрели из милости. У нее будут деньги и, если повезет, муж, не из родственников. Больше свободы, другая судьба, не та, что была уготована ей в небольшом городке, зажатом между горами и морем.
Джузеппина чувствует себя обделенной, ущербной.
За воротами дорогу обступают лавки и склады, выходящие в переулки, к ним тесно прижаты дома, похожие на лачуги. Джузеппина видит знакомые лица. Не отвечает на их приветствия.
Ей стыдно.
Она знает их, она хорошо их знает. Эти люди уехали из Баньяры несколько лет назад. Побирушки, клеймила их бабушка. Жалкие бедняки, не хотят оставаться в своих краях, добавлял дядя, упрекая их в том, что они уезжают на заработки в чужие земли или посылают своих жен работать прислугой в чужие дома. Ведь Сицилия — это другая земля, отдельный мир, который не имеет ничего общего с континентом.
Она чувствует, как бурлит внутри нее гнев: она, Джузеппина Саффьотти, не нищая, ее не гонит нужда за куском хлеба. У нее есть земля, есть дом, есть приданое.
Чем дальше в глубь улиц, тем тяжелее становится у нее на сердце. Она не поспевает за остальными. Не хочет.
Они выходят на небольшую площадь. Слева стоит церковь с колоннами.
— Это Санта-Мария ла Нова, — поясняет Эмидио Джузеппине. — А это церковь Сан-Джакомо. Благочестивый найдет здесь себе место по душе, — добавляет он примирительно.
Она благодарит его, крестится на церковь, но мысли ее далеко. Она вспоминает о том, чтó ей пришлось оставить. Смотрит под ноги, на камни мостовой, на темный базальт, где в грязных лужах валяются остатки фруктов и овощей. Нет ветра, который унес бы прочь запах гниения, запах смерти.
В конце площади они останавливаются. Кое-кто из прохожих замедляет шаг, украдкой бросает на них взгляд; те, кто посмелее, здороваются с Эмидио, рассматривают их самих и нехитрый скарб, оценивают одежду, жесты, буравят любопытными взглядами жизнь новых переселенцев.
Уходите все прочь! — хотела бы закричать Джузеппина. — Убирайтесь!
— Вот мы и пришли, — объявляет Эмидио.
Деревянная дверь. Рядом корзины с фруктами, овощами и картофелем.
Эмидио подходит ближе, пинает одну из корзин. Он упер руки в бока и говорит так, словно читает указ на площади.
— Мастер Филиппо, я жду, когда вы это уберете! Прибыли новые жильцы из Баньяры.
Сгорбленный старик-зеленщик с водянистым глазом выходит из лавки, держась за стены.
— Ладно вам… Вот он я! — Он поднимает голову, вторым — живым — глазом скользит по Иньяцио и останавливается на Джузеппине.
— Эх, вижу, вы не торопитесь! Я просил убрать все это еще утром, — упрекает его Эмидио.
Старик шаркает к корзинам, тащит одну. Иньяцио хочет ему помочь. Эмидио кладет руку ему на плечо.
— Мастер Филиппо сильнее нас с тобой, вместе взятых.
В его словах чувствуется какой-то скрытый смысл.
Это первый урок, который Иньяцио усвоит: в Палермо обрывок фразы может значить больше, чем целое высказывание.
Кряхтя и тяжело вздыхая, зеленщик освобождает проход. На брусчатке остаются листья, апельсиновая кожура.
Достаточно одного взгляда Эмидио, чтобы все было убрано.
Наконец-то можно войти.
Джузеппина осматривается. Сразу понятно, что в доме никто не жил месяца два, а то и больше. Кухня с очагом прямо тут, у порога. Дымоход работает плохо: стена почернела, плитки майолики щербатые, испачканы копотью. Стол и один табурет; никаких стульев. Створки деревянных шкафов разбухли от влаги. На потолочных балках паутина, пол грязный, песок скрипит под ногами.
И темно.
Очень темно.
Гнев сменяется отвращением, горькая тошнота подступает к горлу.
И это дом? Мой дом?
Она заходит в спальню, куда прошли Эмидио и Иньяцио. Комната узкая, как коридор: слабый свет проникает из зарешеченного окна, выходящего во внутренний двор. С улицы доносится журчание фонтана.
Две другие комнаты размером чуть больше кладовки. Даже дверей нет, вместо них — занавески.
Джузеппина прижимает к груди Винченцо, смотрит по сторонам и не верит своим глазам. Но все так: грязь, нищета.
Просыпается Винченцо. Он голоден.
Джузеппина возвращается на кухню. Теперь она одна: Иньяцио с Эмидио ушли. Она чувствует, как подкашиваются ноги, и тяжело опускается на табурет, чтобы не рухнуть на пол.
Солнце садится, скоро темнота накроет Палермо, и эта лачуга превратится в склеп.
Когда возвращается Иньяцио, она так и сидит, безучастная ко всему. Ребенок хнычет.
Только тогда она принимается разбирать вещи.
— Помочь? — спрашивает Иньяцио. — Скоро придет Паоло с корзинами и коррьолой. — Иньяцио невыносимо видеть выражение ужаса на лице Джузеппины. Он хотел бы отвлечь ее, хотел бы…
— Постой, — голос у нее срывается, она поднимает голову. — Разве не могли мы найти что-то получше, не такое убогое? — спрашивает она на одном дыхании, ровно, без злости.
— Здесь, в Палермо, нет. Город… это город. Все дорого. Это не наша деревня, — пытается объяснить Иньяцио, но понимает, что слова — пустое.
Она смотрит перед собой невидящим взглядом.
— Хуже, чем сарай. Лачуга. Куда привез меня твой брат?
* * *
Рассвело. Пустынна площадь Сан-Джакомо, на которую выходит путия — лавка Флорио и Барбаро.
Входная дверь скрипит. Паоло заходит внутрь. Затхлый воздух бьет ему в нос.
Иньяцио, идущий следом за братом, тяжело вздыхает. Прилавок раздулся от сырости. Бальзамарии, сосуды для специй и аптекарские банки исчезли.
Братья недоуменно переглядываются, у обоих закипает в груди досада.
— Почем мне знать, что вы приедете сюда насовсем, — шмыгая носом, оправдывается мальчишка-подмастерье, передавший им ключи. — Дон Боттари болен, сами знаете… Неделю как не встает с постели.
Иньяцио думает, что Боттари, скорее всего, не очень-то интересуется лавкой. Видно, что запустение здесь царит давно.
— Дай мне метлу, — говорит Паоло мальчишке. — Иди принеси ведра с водой.
Он берет метлу, начинает подметать пол. Его движения выдают еле сдерживаемый гнев. Не такой он оставлял лавку, когда в последний раз приезжал в Палермо.
Иньяцио, поколебавшись, идет в комнату за занавеской.
Грязь. Беспорядок. Повсюду валяются какие-то бумаги. Старые стулья, потрескавшиеся ступки, сломанные пестики.
Иньяцио охватывает отчаяние: они ошиблись, зря рискнули всем, что у них было. По ритмичным звукам метлы он понимает: Паоло чувствует то же самое.
