— Идите спать. У меня есть еще дела. — Она опускается на скамью, убирает с лица прядь волос. — Ну что?
— Возьму бумагу.
Иньяцио идет в комнату, которую делит с Викторией, ищет чернила. Прислушивается к тому, что происходит на кухне.
— Почему ты не спросила меня? — говорит Паоло.
— Ты сказал, что у тебя нет времени. — В голосе Джузеппины звучит горечь.
— Ну да. — Скрип стула. — Тогда пойду спать.
Иньяцио спешит на кухню, останавливает брата.
— Я готов. Паоло, иди, напишешь и ты два слова.
Джузеппина смотрит на мужа. Останься, говорит ее взгляд.
И Паоло остается.
Садится, пишет. Трудный у него характер, но иначе и быть не может, детство у него было тяжелым. Гордый он, как и все Флорио.
Паоло передает бумагу Иньяцио. Тот берет перо, просит Джузеппину начинать.
— Дорогая Маттия… — Она замолкает, переводит дыхание. А после уж не может остановиться.
«Ребенок растет хорошо, братья твои работают с утра до вечера…»
«Дом небольшой, зато рядом с лавкой…»
«Нет здесь трав, которые мы собирали с тобой в горах…»
«Палермо очень большой город, но я знаю только те улицы, которые ведут в порт…»
Иньяцио сосредоточен.
Он чувствует, что действительно хочет сказать Джузеппина.
Винченцо — моя отрада, ведь Паоло и Иньяцио оставляют меня одну на весь день, и мне кажется, я схожу с ума в этой дыре. Дыре, потому что наш дом немногим больше, чем кладовка в лавке у братьев, и я все время одна, это невыносимо, со мной лишь сын да Виктория, в этом огромном городе я одна, здесь нет тебя, здесь я теряюсь среди домов, среди грязи. Пусто и одиноко.
Наконец, Джузеппина умолкает.
Паоло подходит к жене, кладет руку ей на плечо.
— Завтра я отправлю письмо, — говорит он. Гладит ее по волосам. В этой ласке — нежность, сожаление, страх. Он хотел бы что-то сказать, но молчит. Выходит из комнаты под растерянным взглядом жены.
Зря он, думает Иньяцио, надо бы им поговорить. Надо бы ему ее выслушать. Разве не для этого заключается брак? Чтобы вместе нести бремя забот.
Разве он поступил бы не так?
* * *
— Спасибо, дон Флорио, будьте здоровы!
— Всегда в вашем распоряжении. Всего доброго!
Рождество 1799 года пролетело быстро. Прошел еще год, лавка работала. Их, братьев Флорио, не сразу, но признали. Недоверие жителей Палермо и слухи, распущенные Сагуто, зятем Канцонери, долгое время были серьезным препятствием. Многие фармацевты, отчасти из робости, отчасти от нежелания рассердить Канцонери, предпочитали обходить их стороной. Паоло хорошо помнит дни, когда он стоял на пороге в ожидании покупателей, надеялся, что кто-то из аптекарей зайдет купить у них пряностей. Но только Сагуто проходил мимо и злорадствовал, что у них пусто. Паоло поклялся себе, что рано или поздно сотрет с его лица это наглое выражение.
Новый, 1801-й, год принес холод и дожди. Дверь закрывается с привычным, таким родным скрипом. На мгновение шум дождя врывается в лавку вместе с зимним ветром и запахом горелых дров.
Паоло осматривается, ставит на место бальзамарии, оставленные на прилавке.
Конец ушедшего года ознаменовался свирепой эпидемией инфлюэнцы. Рождественские песнопения перемежались с похоронными плачами.
Запасов хины почти не осталось. Самые известные торговцы пряностями, Канцонери к примеру, продавали ее буквально на вес золота и только нужным людям.
Затем совершенно неожиданно от Барбаро пришел товар. Как раз вечером под новый год. Ящиками с товаром была заставлена вся лавка. Слухи об этом быстро расползлись по городу. Так всегда бывает в жизни: кому-то тын да помеха, кому-то — смех да потеха. Так и случилось: на следующий день лавка заполнилась покупателями, и среди них были не только простые горожане.
Торговцы пряностями. Фармацевты. И даже некоторые лекари, кровопускатели.
Они стояли за дверью, почтительно сняв шляпы, позванивая монетами в кармане, и умоляли продать им хину, которую нигде не могли купить.
Еще Паоло помнит, как Кармело Сагуто, проходя по площади Сан-Джакомо, замер и долго не мог поверить своим глазам, глядя на оживление у лавки калабрийцев, которой все брезговали. Он тоже бросился в лавку, расталкивая покупателей, и кричал, чтобы Паоло показал ему хину, потому что «это неправда, вас обманывают», кричал он…
Паоло взял горсть коры и положил на прилавок.
— Кора хинного дерева из Перу. Только что привезли и уже все продали. Возмущайтесь, сколько хотите, Сагуто.
Тот отступил под смущенными взглядами лекарей и травников. Его надутое спесью лицо исказилось в ухмылке. Он постоял немного, потом сплюнул и процедил сквозь зубы:
— Оборванцы.
На следующий день Канцонери пустил слух, что страждущие могут купить у него другие травы по сниженной цене, а для постоянных клиентов у него есть выгодное предложение. Но убытки он все-таки понес.
— Не все тебе жировать, надо и другим оставить кусок, — сказал тогда Паоло.
Он уже понял. Надо действовать.
Именно в тот момент началось превращение бедняка из Баньяры в дона Паоло Флорио.
Теперь это имя стоит на векселях и прочих бумагах, на договорах, подписанных торговцами, которые оценили его товар и вернулись, чтобы купить еще.
Паоло ставит на полку последнюю банку.
Что правда, то правда: та поставка хины оказалась большой удачей. Но все, что за ней последовало, одним везением не объяснишь.
За окнами, под дождем, бежит их рассыльный Микеле. Он прижимает к груди ящик, покрытый парусиной. Входит, стряхивает с себя капли.
— Льет как из ведра! — восклицает он, опуская ящик на прилавок. — Вот! Мускатный орех и тмин. Я взял еще немного белого бадьяна, он почти закончился.
— Как на складе?
— Холодно. И сыро, но, когда так льет, ничего не поделаешь.
— Влажность пряностям во вред, — вздыхает Паоло. — Потом пойдешь с Доменико, поднимете наверх мешки и подоткнете двери бумагой.
Молодой человек кивает, исчезает в чулане. Они убрали занавеску и поставили дверь, перекрасили ставни.
И это не единственное изменение.
В лавке становится тесно.
Паоло и Иньяцио арендовали склад на виа Матерассаи в районе Кастелламмаре. Там они держат товары, прибывающие со всего Средиземноморья. Это правильный ход, ведь теперь у них покупают травы и пряности другие торговцы.
Он зовет Микеле.
— К вашим услугам, дон Паоло.
