— Пока что нет, — наморщив лоб, ответил Симон. — А ответ учителя у вас есть?
— Да. «Террасон-Лавильдье, 21 февраля 1914 года. Милый Люсьен, бла-бла-бла, я рад весточкам от тебя. Я получил твое „сокровище“. Я и не знал, что в недрах острова Морнезе таится подобное богатство. Это очень странно, но, если хорошенько подумать, есть вполне логичное объяснение. Ты просил высказать мое мнение. Вот оно. Люсьен, у тебя в руках и впрямь сокровище, равного которому нет ни во Франции, ни во всем мире. Богатство тебе обеспечено, более того — не только богатство, но и слава, и признание. Находки подобного рода в наши дни большая редкость. Если я тебя не убедил, без промедления шли мне другие образчики твоих сокровищ. Это я тебя поддразниваю. Береги себя». Дальше бла-бла-любезности…
— Черт знает что такое! — с досадой воскликнул Симон. — А они не могли прямо сказать, о чем идет речь? Есть еще письма?
— Да, последнее. Написанное за несколько недель до того, как Люсьен ушел на войну, с которой не вернулся. «Остров Морнезе, 26 июля 1914 года. Мсье Фушеро, бла-бла-бла, спасибо за поддержку. Я много работаю. Я очень надеюсь на успех. Вы получите еще несколько образчиков из моей коллекции. У меня их несколько десятков, и я не намерен на этом останавливаться. Из-за всеобщей мобилизации на эту проклятую войну мне, возможно, придется все на время отложить. Но Вы прекрасно понимаете, что это не так важно». Дальше он говорит о том, как боится отправки на фронт. До этого нам дела нет… Ну вот, теперь ты знаешь все подробности.
Симон чертыхнулся.
— Но о чем они могут говорить? Почему не так уж важно, что ему придется все на время отложить?
— Понятия не имею, — пожал плечами Бордери, закрывая папку.
— Богатство, успех и упоминания о неисчерпаемом сокровище. А больше в досье ничего нет?
— Я, во всяком случае, ничего не нашел, но я прочел не все. Все указания там есть. Жан, располагая теми же сведениями, понял.
— Он был историком, — возразил Симон, — и находился на острове. Наверное, без этого ничего не понять.
Габриель Бордери, оставив папку на столе, прошелся по залитой солнцем террасе. Солнечные зайчики прыгали по плитке и гладкой поверхности воды в бассейне.
— Как бы там ни было, скоро мы это узнаем, — сказал Габриель. — Юный Колен получит от нотариуса карту, пороется в своих воспоминаниях, приедет ко мне, и мы наконец обретем истину.
— Очень на это надеюсь, — пробормотал Симон.
— А что тебя смущает? — вскинулся Габриель.
— Мне не по себе. Это письмо, которое надо забрать, эти давние секреты, эта бомба замедленного действия, как вы говорите. И в гуще всего шестнадцатилетний мальчишка.
— Брось, — отмахнулся Бордери. — Сам же сказал, что парень уехал на каникулы. И сейчас он далеко от острова и от всей этой истории, еще на несколько дней или недель вдали от всех этих темных дел. У нас есть время подготовиться, чтобы его защитить. Я этим займусь. Это мой долг перед Жаном.
— Надеюсь, что вы правы, — вздохнул Симон. — Надеюсь, что я напрасно встревожился. В конце концов, Жан Реми был умным человеком. Наверняка он все предусмотрел и позаботился о безопасности сына.
51. Под землей
Суббота, 19 августа 2000, 11:48
Сарай у Чаячьей бухты, остров Морнезе
Мади заорала во все горло:
— Есть здесь кто-нибуууудь?!
Меня от этого ее оглушительного крика в темноте холод по спине продрал.
— Кончай, — сказал Арман, — никто нас не услышит.
Но Мади не сдалась и через каждые пятнадцать секунд выдавала «Ээээй!», «Мы здеееесь!» или «Помогиииите!».
Глаза постепенно привыкали к темноте. Мы уже различали силуэты друг друга.
— Пять с половиной часов, — тихо сказал Арман. — Мы втроем дышим в помещении, где объем воздуха меньше ста кубических метров. Думаю, еще пять, самое большее — шесть часов протянем, потом задохнемся.
— Хватит глупости болтать, — неуверенно возразила Мади. — Не забивай нам голову дурацкими подсчетами. Ты понятия не имеешь, сколько времени можно продержаться. Ты даже не знаешь размеров этого подвала.
— Мы в любом случае долго не продержимся. И еще меньше, если будем тратить силы. До кого ты надеешься докричаться?
Мади проорала очередное «Ээээй» и спокойно ответила:
— Понятия не имею. До чаек. До бакланов. Не можем же мы просто сидеть здесь. — После чего долезла до третьей перекладины лестницы и изо всех сил толкнула крышку люка. Та не сдвинулась ни на микрон. — Да помогайте же, какого черта!
Мы попробовали приподнять люк, навалившись втроем, всем весом наших хилых тел. Крышка не шелохнулась. Через несколько минут, показавшихся нам очень долгими, мы сдались.
Мади с Арманом взялись измерять подвал, прикладывая ладони к холодным стенам. Подвал метра три на четыре был выдолблен прямо в граните. Мади переодически продолжала вопить «Ээээй!».
Арман даже влез на плечи Мади и ощупал потолок в поисках второго люка. Ничего! В конце концов им пришлось признать очевидное: выхода нет.
Мы были в ловушке. Прошел почти час, а я так и не произнес ни слова.
И вдруг Мади не выдержала:
— Колен, у твоего отца крышу сорвало или что?
Я сидел в углу, сжавшись в комок, не мог разговаривать, не мог думать. Лишь пробормотал безразлично:
— Помолчи, Мади. Не трать попусту кислород. Дыши пореже.
— Чушь! Мы еще живы! А если нам придется умереть здесь, в этой яме, лучше уж использовать оставшиеся пять часов. Разве не так?
— Мне не хочется разговаривать, Мади.
Я видел, как ее тень мечется по подвалу взад и вперед.
— А мне вот хочется! Я хочу поговорить! Меня это успокаивает. Я нервничаю. Мне надо разрядиться. Колен, твой отец сволочь. И тебе надо с этим смириться. Ты не виноват. Мы тебя не виним. Ты не мог знать. В мире существуют сволочи, и у них тоже есть дети. Я знаю, о чем говорю.
— Заткнись, Мади, — устало попросил Арман.
В голове у меня все путалось. Мне не хотелось разговаривать, не хотелось кричать, не хотелось плакать, не хотелось спорить, не хотелось биться в поисках выхода, хотелось одного — остаться здесь, в темноте.
Не так уж плохо ждать в темноте, пока все закончится.
Ждать, просто дождаться, когда перестану дышать, не прилагая никаких усилий, ждать, пока все во мне замрет.
— Есть кто-нибуууудь?! — снова заорала Мади.
Арман не выдержал:
— Не обижайся, Колен, но ты себе представить не можешь, до какой степени меня бесит, что я умру девственником.
Он серьезно? Или хочет меня рассмешить?
