— Стреляй! — крикнул Арман.
Мади, очень сосредоточенная, слегка приподняла дуло пистолета и нажала на спусковой крючок.
В безмолвии пустоши грохнул выстрел, пуля пролетела прямо над головой Валерино, и беглый преступник замер.
— Сделаешь еще шаг — следующую пулю всажу между твоих рачьих глазок, — пообещала Мади. — Арман, предупреди Колена и его отца.
Выполнить распоряжение Арман не успел.
Когда раздался выстрел, я был погружен в воспоминания. В первое мгновение мне показалось, что палят в комнате.
Нет, где-то совсем рядом.
Отец выскочил за дверь, я следом. Не знаю, что удивило меня сильнее — то, что Мади и Арман здесь, то, что у Мади был пистолет, или то, что перед ней, подняв руки вверх, стоял живой Валерино.
Не успел я опомниться, как отец шагнул вперед.
— Это твои друзья? — спросил он, не глядя на меня.
— Да, — пробормотал я.
Он слегка улыбнулся. Я все еще ничего не понимал, но ощутил прилив гордости. Мои друзья! Я был прав, доверившись им. Отец подошел к Мади:
— Отлично получилось, мадемуазель! Дайте мне пистолет.
Мади смотрела недоверчиво.
— Вы великолепно справились, но лучше мне самому этим заняться.
Мади колебалась. Я посмотрел на Валерино, и он показался мне хищником, готовым прыгнуть при малейшем промедлении.
— Ну же, Мади! — закричал я. — Отдай пушку отцу!
Она сдалась.
— Возьмите, мсье, — с досадой сказала она, протянув ему пистолет.
Я с ужасом смотрел на Валерино, уверенный, что этот гад воспользуется моментом и попытается что-нибудь предпринять, но он не двинулся с места, даже не пошевелился.
Пистолет был в руках у отца, и я почувствовал себя в безопасности. На короткий миг.
На очень короткий.
Еще секунда — и случилось нечто невероятное.
Отец с улыбкой — не привиделась ли она мне? — повернулся к Валерино, протянул ему оружие и произнес невообразимые слова:
— Позволить мелюзге так себя облапошить! Это ты называешь стоять на стреме?
Валерино только плечами пожал и направил оружие на Мади.
— Ну хорошо, — сказал отец. — Поиграли — и хватит, возвращаемся в сарай.
48. «Шато Лодюк» 1978 года
Суббота, 19 августа 2000, 11:18
Дорога к перевалу Клер, Ницца
— Последний, кто видел его живым? — переспросил Симон.
Габриель Бордери сел и положил папку на низкий столик между ними.
— Да. В тот момент, когда почти все уже считали его мертвым. Вечером он вышел на лодке в открытое море и якобы погиб, а на самом деле я укрыл его на одной из своих строек в заливе Морбиан. Он оставил прощальное письмо для полиции, взял на себя всю вину. Хотел, чтобы все улеглось, хотел защитить жену и сына, а заодно выждать, чтобы потом иметь возможность контратаковать. Если бы у него хватило сил… Увы, его уже тогда терзали мрачные мысли, прощальное письмо не было блефом. Его жена Анна очень встревожилась. Он винил себя в гибели трех человек, и это его разрушило. Думаю, только Анна и привязывала его к жизни. Я был с ним, когда он узнал про аварию, и пытался его поддержать, но чувствовал, что он окончательно сломался. Мы долго говорили. На следующую ночь Жан отплыл обратно на Морнезе, чтобы передать нотариусу завещание, распорядиться земельным участком и оставить сыну Колену письмо с объяснениями, которое тот должен был прочитать, когда повзрослеет и сможет понять. Мне он сказал, что вернется, но мы оба знали, что это неправда. Он утонул недалеко от Морнезе. Тело нашли несколько дней спустя.
— Взяв на себя всю вину и покончив самоубийством, он спас вас! — не удержался Симон. — Может, расскажете все с самого начала? Вы давно с ним дружили?
— Ладно. Вернемся к началу. Как насчет того, чтобы распить бутылку хорошего вина? Из-за своих заграничных поездок я даже не успеваю в собственный погреб заглянуть, а в мусульманских странах приличной выпивки не найти.
Не дожидаясь ответа, он вышел и вернулся с двумя большими бокалами и бутылкой красного вина.
— «Шато Лодюк» семьдесят восьмого года, вам должно понравиться. Вот Жан Реми был большим ценителем вин, очень тонким знатоком. Это нас сблизило.
— Когда вы познакомились?
— Еще в университете. Оба историки, специализация — культурное наследие. Мы дружили втроем — он, я и Максим Приер, который почти до конца оставался с ним. Мы были совершенно разными. Жан — отличник, невероятно образованный, прирожденный исследователь, страстно увлеченный наукой. У меня таких способностей не было, зато хватало честолюбия и идей. Через полтора года я бросил учебу, чтобы шататься по свету с рюкзаком за спиной. Жан же закончил университет. Несколько лет спустя он, без гроша за душой, вместе с другими ненормальными скреб камни своего проклятого аббатства на острове Морнезе, а я возглавил предприятие с двумя десятками служащих и ворочал миллионами франков.
— А чем отличался Максим Приер?
— За девками бегал. Считал себя свободным художником. Обаятельный. Карьерист и лицемер.
— Вам он не нравился?
— Нет. Именно он вместе с шурином Жана, Тьерри, его предал. И мы никогда не узнаем, до какой степени.
— Что с ним стало потом?
— Понятия не имею. Шляется, наверное, где-нибудь между Нормандией и Бретанью.
Симон ненадолго задумался и решил, что как только вернется, попытается раскопать все про этого Максима Приера.
— Когда вы с Жаном встретились снова?
Габриель Бордери помедлил, разглядывая вино в бокале на свет.
— М-да… Не выдающийся год. Что скажете?
Симон в этом ничего не понимал.
— Оно… вкусное. Правда, мне не с чем особо сравнивать.
— Вы еще молоды, со временем научитесь. Так вот, как я уже сказал, нас было трое друзей. Позже Жан Реми со мной связался. Они обнищали, были на грани разорения, ему нужны были деньги.
— И вы дали?
Габриель Бордери отпил глоток, несколько секунд подержал вино во рту.
— И все же неплохо идет, после пустыни-то. Правда? Я дал немного денег, чтобы они смогли выкрутиться. Жан Реми не был побирушкой, а я был не благодетелем, я был бизнесменом. Он это знал.
— А «Евробильд»?
— Это отдельная история. Остров был прибежищем бессовестных типов — впрочем, такие есть на любом побережье, где остаются участки под застройку. Пуск парома раздразнил аппетиты, спрос на землю мгновенно вырос. Англичане. Парижане. Нормандцы. Недвижимость дорожала на двадцать процентов каждые полгода. Не осталось ни клочка земли под застройку или на продажу. Акулы сбились в общество «Семитим» и точили зубы на загибавшуюся ассоциацию Жана Реми. В конце концов Жана загнали в угол, надо было продавать участок. Даже его компаньоны, эта шайка лицемеров, объединились против него. Оставалась последняя надежда на то, что на участке нельзя строить, а непригодный для застройки участок ничего не стоил. Но, к величайшему моему изумлению, на плане землепользования он оказался пригодным для застройки. У «Семитим» были большие связи.
