Ирочка, сестра Софьи!
Глава 82
«Бесценная матушка Макария! По всей вероятности, мне не следовало бы писать никому, а надо было исчезнуть и унести в могилу все мои тяжкие грехи и рассказ о возмездии, настигшем меня еще на этом свете. Да мне и написать некому, кроме Вас, самой строгой, и самой мудрой, способной на великодушие. Я помню нашу единственную встречу, еще в отрочестве, помню добрую руку, которая погладила меня по голове. Это было так давно, в другой жизни, а я ведь прикосновение теплой руки запомнила до смертного одра. Диктую мою исповедь добровольному секретарю своему, потому что сама уже не в силах держать перо. Единственное, о чем я мечтаю теперь, чтобы кто-то родной помолился за меня и оплакал, ведь хоронить будут чужие, и некому будет помянуть меня, как и Бориса Викентьевича. Не оставьте нас грешных в мыслях своих и молитвах, мне не к кому больше обратиться.
Конечно, Вам известно о том, что случилось с Соней и Борисом Викентьевичем? А знаете ли Вы подоплеку? Это я и хочу Вам рассказать.
Впервые я увидела Бориса, когда он был уже женихом, и поняла, что пропала. Стыдно писать Вам о гибельной страсти, избавлю Вас от подробностей. Перед родами Соня захотела пожить у нас, чтобы находиться под крылом матери, и Борис проводил в нашем доме много времени. Когда Соня родила, я была беременна, но никто об этом не знал. Однажды она застала нас с Борисом, увиденное и услышанное открыло ей глаза. Случился ужасный скандал. У Сони после родов произошла горячка, которую почти побороли хинином и слабительным, но после того, как она узнала о нас с Борисом, горячка разыгралась вновь с неимоверной силой и выражалась в истерике, перемежающейся со сном. Один раз ее поймали с ребенком на руках в проеме окна, из которого она собиралась выпрыгнуть. Во второй раз случилось непоправимое.
Я находилась в гостиной, когда туда забежала Соня с револьвером Бориса и хотела стреляться, но, увидев меня, направила револьвер в мою сторону. Я словно окаменела от ужаса. Соня была явно не в себе и вряд ли понимала, что делает, она бы выстрелила, если б в тот момент не появилась Юлия. Она бросилась отнимать у нее револьвер, а Соня отступила, наткнулась на диван, и обе они рухнули на пол. Одновременно с выстрелом вбежал Борис. Юля встала, в руках у нее был револьвер, Соня осталась лежать, на груди у нее расплывалось красное пятно. Борис выхватил у Юлии револьвер и толкнул ее ко мне. А дальше набежали домочадцы и увидели Бориса с револьвером и распростертую у его ног Соню. Борис сказал: «Соня пыталась застрелиться, а я отнимал револьвер и случайно нажал курок». Вся эта сцена от начала до конца свершилась мгновенно, в какие-то минуты.
Мама была невменяема, в тот же вечер она объявила мне, что я ей не дочь, выдала деньги и велела убираться из дома и никогда сюда не возвращаться. Бориса я больше не видела, с материнским проклятием уехала в Ярославль к троюродной тетке и там родила мертвого ребенка. А Борис был арестован и осужден на двенадцать лет каторги за убийство без обдуманного заранее намерения. Насколько я знаю, на суде он не пытался оправдаться и отказался подать кассационную жалобу. Похоронив мертворожденное дитя, я отправилась вслед за ним. Добиралась пароходом, на лошадях, снова на пароходе, с уголовными. Верстовые столбы, непроходимые дороги, свинцовая вода, завывающий ветер. Это несносно, мучительно, нестерпимо. В Николаевске занемогла и около месяца валялась в избе у приютившей меня поденщицы.
Бориса я нашла в лазарете со скоротечной чахоткой. Представьте грязный барак со множеством коек, стоны, крики, отборная брань. Борис у окна, за холщевой занавеской, и кормят его щедрее, чем других, но не потому, что он из интеллигентов. Их здесь достаточно, есть даже баронесса. Просто младший врач, человек со своей раной души, оказался родом из Петербурга, и отец его был когда-то знаком с Борисом. Я не спрашивала, почему Борис не защищался на суде и не облегчил себе наказание, ведь все знали, что убийство нечаянное, без умысла. Если считать, что он хотел отвести подозрение от Юлии, то сделал он это сразу, там, в гостиной, когда забрал револьвер и оттолкнул от Сони. И все равно он мог оправдаться, только я почти уверена, что он сам выбрал себе возмездие, сам себя казнил.
Так и случилась наша новая встреча, а времени нам было отпущено всего ничего. Борис сказал: уезжай отсюда, но, когда я его схоронила, уехать было не на что да и некуда, к тому же и у меня обнаружилась чахотка, о чем я не горевала.
Здесь не существует времени, кругом пьянство, нищета, грязь и убогость, как в дантовом аду. Я распродала все, что было, вплоть до нижнего белья. Женщине свободного состояния, если у нее нет денег, путь один – идти в сожительницы к богатому поселенцу. Наверное, я бы совершила последний и окончательный грех, удавилась бы, если б не доктор, помогавший Борису. Искупила ли я свой смертный грех кромешным отчаяньем, одиночеством и тоской, всеми физическими и нравственными страданиями, что довелось мне пережить после смерти сестры, или прощения мне нет, этого не знаю. Но на земле пребывать мне осталось недолго. Плачу ли о беспутной, глупо и дурно прожитой жизни? А что проку в том? Так случилось. Я шла по уготованной мне дороге, пока не подошла к краю. Каюсь, но не плачу. Сейчас я в таком состоянии, что даже не жалею об отсутствии человеческого существа рядом, чтоб подержать меня за руку в последний миг, но в забытьи я все еще в родных местах, и никакая любовь мне не ведома, кроме родительской и сестринской. Я гуляю среди сосен и черничника, светит солнце, и вся жизнь еще впереди. Я замучила своего помощника, молодого ссыльного студента, не отказавшего написать это послание. Я думаю, что когда оно дойдет до Вас, меня уже не будет на этом свете, и слава Богу. Низко кланяюсь. Преданная Вам, многогрешная Ираида С.»
Глава 83
Поехала в Колпино проведать мать. Она посвежела, поправилась. Вроде не пьет. Говорит, что не пьет. И Лидуша считает, что не пьет, но сообщает мне об этом не очень уверенно.
Рассказала ей о смерти тети Таси. Ничего не сказала, пригорюнилась.
Дала прочесть письмо Ираиды.
Опять молчит, но видно, что взволнована.
– А я думала, что тебе это не интересно, ты же говорила, что старые письма – шелуха прожитой жизни.
– Ну что ты говоришь глупости! – рассердилась она.
Спрашиваю:
– Помнишь, как мы ходили вокруг Карповки и заочно общались с разными людьми, которые жили когда-то в соседних домах? Ты говорила: помни о них, и ты всегда будешь среди незаурядных, талантливых людей и никогда не узнаешь одиночества.
Она пожимает плечами, похоже, не помнит.
– Ты хотела спасти меня от одиночества, когда я в этом не нуждалась. А теперь вокруг меня много людей, в частности родственники из прошлого и настоящего, с которыми я не должна быть одинока, но пока ты пьешь, я – сирота.
– Не преувеличивай, – сказала с нарочитым безразличием.
А что она могла ответить?
Я еду домой и не представляю, что будет с Томиком. В метро новая «ночь нежна» на фоне боксерских перчаток. Почему боксерские перчатки? Это для хохмы? Нокаутировать соловья?
