Разумеется, помню. Это та, у которой зубы вперед и которая на всю жизнь меня отвратила от леденцовых петушков на палочке.
– Фамилия обычная. Она не Урлова, а Уралова!
Мать смотрит на меня настороженно, потом слабым голосом озадаченно и виновато.
– И в самом деле, – говорит она. – А откуда ты знаешь, что меня били и душили?
– Соседка сказала.
– Она-то откуда знает?
– Томик, не притворяйся дурнее, чем ты есть. Значит, ты вопила – спасите, помогите!
Она опять послушно кивает головой.
В это время открывается дверь, и сестра пропускает женщину с сумкой. Мы здороваемся, и она проходит к анорексичке, сажает ее на постели и достает из сумки кастрюльку. Соседка-светофор ворочается под одеялом, как большое морское животное, вроде моржа или тюленя.
– Как соседку зовут? – спрашиваю шепотом. – Синюху…
– Зоя. По-гречески – жизнь. – Мать отвечает тоже шепотом.
– Хорошенькая жизнь! – Меня кидает от жалости к раздражению. – Ради такой жизни рождаться не стоит.
Я перестилаю матери постель, и сама она мокрая, как мышь, обоссанная.
– Все, как в лучших домах: одновременно дают мочегонное и снотворное, – говорит извиняющимся тоном.
Меняю мокрую до подмышек рубашку, которая чуть прикрывает ей попу, веду в ванную. Она так исхудала, что моя одежда висит на ней, как на вешалке, а раньше было наоборот. Требует целиком помыться, но я указываю на поганую ванну и твердо говорю:
– Мыться будешь дома.
– У нас в мастерской нет горячей воды, – заявляет она.
Значит, мать собирается вернуться в мастерскую и продолжить пьянство?
– Ничего, – говорю. – Сначала на Карповке поживешь, пока оклемаешься. У нас есть горячая вода.
– А кто за Варленом будет ухаживать?
– Давай завтрашние вопросы решать завтра. Придет время – все устроим.
Я укладываю ее в постель, кормлю бульоном, но съедает она ложки две и обессиливает, спать хочет. Мне кажется, у нее температура. Поворачиваю на бок, накрываю одеялом. Я не чаю, как вырваться из этой гадостной палаты. Но глаза она не закрывает. Сижу и сижу, а она не спит.
Я спрашиваю, помнит ли она, как мы возвращались из Таллина, и лось бежал по колено в розовом тумане. Отвечает не сразу. Помнит. А что она мне тогда сказала? Нет, не помнит. Но я-то помню. Мне хочется плакать. Я глажу ее по голове и вдруг начинаю напевать:
– Синяя ночь, белый снег,
Мама моя, глазки закрой,
Дочка с тобой
Всегда будет рядом.
Куклы спят, игрушки спят,
Добрая ночь, всех нас хранит,
А завтра ждет
Счастливое утро…
Она закрывает глаза, лицо спокойное-преспокойное. А я думаю, господи, неужели это Томик? Неужели мне придется с ней жить?!
Глава 71
Врач спрашивает, не было ли у матери черепно-мозговой травмы? Он листает историю болезни, будто не помнит, что там написано, и ставит меня в известность: организм ее подорван пьянством, и весь ливер в критическом состоянии. Сплошь плохие новости, но одна хорошая все-таки нашлась. Самый страдающий от алкоголя орган – печень – регенерируется, то есть восстанавливается. Почки, селезенка и пр. не восстанавливаются, а вот печень, если мать будет лечиться и не употреблять алкоголь, – может восстановиться! Я прошу:
– Вы уж на нее как-нибудь воздействуете… Пожалуйста, напугайте ее.
– Я не пугало, – отвечает врач и смотрит на меня ясным холодным взглядом. – Алкоголизм практически неизлечим. А женский алкоголизм вообще тяжелый случай.
– А нет ли какого-нибудь лекарства, чтобы втихаря капать в еду?
– Если б было, у нас бы половина страны не страдала русской болезнью. Если алкоголик хочет пить – он будет пить. Не захочет лечиться – бесполезно лечить. Все у человека в голове. И желание пить, и нежелание. И еще… Лечить больного без его ведома не положено.
– А как же быть? Как быть?
– Раньше надо было думать. А теперь, когда она встанет на ноги…
– Когда?
– Скоро. Так вот, когда она встанет на ноги, надо ее подшить, кодировать или сделать химзащиту. Уговорите ее.
– А если не уговорю?
– Это уж ваша проблема.
– Однажды подшивали, но она запила через неделю.
– Единственное, что могу предложить, консультации психолога. Пусть с ней поработает. Но это, разумеется, платно.
В издательстве пишу заявление об очередном отпуске. Гении предупреждают, что я всегда могу на них рассчитывать. Пытаюсь убыстрить восстановление паспорта и полиса, но быстрее быстрого не получается. Покупаю для матери памперсы и лекарства по списку, который продиктовал врач. Список длинный.
Глава 72
Мать замыкается, больше не хочет рассказывать, какие кошмары преследовали ее в горячечном бреду. Естественно, я не настаиваю. И вдруг она тихо-тихо спрашивает:
– Варлен умер? – Вопрос настолько неожиданен, что я не сразу нахожусь с ответом. – Я знала, – говорит она и плачет, плачет, плачет.
Все равно мне пришлось бы ей сказать. Может, и хорошо, что она сама догадалась.
Какой славный предосенний день за окном. Еще все зелено, еще продолжается лето, но почему-то не покидает щемящее чувство, что все это мимолетно, еще немного, и вспыхнет, облетит, заснет. Как жизнь. А я ее так бездарно провожу.
– Как он умер? – спрашивает она.
– От инфаркта. Он не мучился.
Я не знаю, как и отчего он умер, но не хочу ее волновать.
– Ты была на похоронах?
– У меня нет связи с Ингой, телефона Инги нет, а мастерская молчит.
– Ты же знаешь соседку Эльмиру? Она сдает свою мастерскую, возьми у съемщиков ее телефон, а у нее узнаешь телефон Инги. И забери оттуда мои вещи.
По дороге домой вдруг начинаю сомневаться: может, Варлен не умер? Поворачиваю обратно к метро и еду в мастерскую. Дверь не открывают, зато квартиросъемщики Эльмиры на месте. Добываю телефон Инги, дозваниваюсь и спрашиваю, когда хоронят Варлена? Сегодня похоронили на Шуваловском кладбище, где его родители лежат. Договариваюсь о том, чтобы забрать вещи матери. Она говорит, что вещи сложены, и назначает время: завтра в три часа.
Звонит Лидуша, она не знает, где Томик, и беспокоится. Это я виновата, надо было ей сообщить. Лидуша хочет навестить мать, и я говорю, что туда не пускают, и сделать это можно только одним способом: мы едем туда вдвоем, и я представляю ее как сестру матери.
