Все допытываюсь, что да как? Какие последствия? А врач открывает «историю болезни», собирается что-то уточнить, и тут оказывается, что в больницу мать поступила как бомжиха – без паспорта и полиса.
– И что мы будем с этим делать? – интересуется врач. Повисает долгая пауза, после которой он снова спрашивает: – Давно ли она пьет?
– Не знаю, может, десять лет, а может – восемь, а может, еще меньше, не знаю.
– А как часто пьет? Каждый день?
– Последнее время – да.
– А сколько это – последнее время?
– Давно.
– Какие напитки употребляет, вы тоже не знаете?
– Знаю. Разные. И водку, и коньяк, и пиво. Впрочем, за последние полгода не могу ручаться. Я с ней не живу.
– Я так и понял. Моя хата с краю…
Он смотрит на меня светлым укоряющим взглядом, и я чувствую, что краснею. Мне так плохо и неуютно, что еще немного, и я заплачу. Хочу домой. Положение спасает медсестра. Она тоже вступает в разговор и сообщает, что завтра я должна принести матери еду, а также памперсы, постельное белье, полотенце, рубашку и халат. В конце концов на ослабевших ногах я тащусь в канцелярию больницы за печатью на справке, потом в ЖЭК. Сижу в очереди в паспортный стол, жду открытия. На районную поликлинику не остается сил.
Вот и случилось то, чего я так боялась: теперь мне придется жить с матерью. Сегодня я много испытала: панику и отвращение, ужас и жалость, злобу и животный страх, ярость и гнетущее чувство вины. А также – стыд, стыд за себя, а не тот, о котором я плакалась Костику.
Мобильник я отключила еще в больнице, а дома звонок. Это Макс. Завтра он уезжает и обеспокоен тем, что я целый день молчу. Он напоминает, что мы собирались устроить прощальный вечер в каком-нибудь кафе, и предлагает за мной заехать. Я говорю, что смертельно устала, что на работе дел невпроворот и завтра рано вставать. Я не рассказываю ему про мать, потому что он все равно утром уезжает, ничем мне не поможет, и нечего его напрягать. А еще я внезапно понимаю, что вообще никому не хочу об этом говорить. Только Гениям скажу.
Макс разочарован. Он вернется 5 сентября. Спрашивает, в силе ли наш уговор не переписываться. В силе. Пусть отдохнет от меня и подумает о дальнейшем. Он говорит, что уже подумал, и ждет от меня ответа. Я все помню, тоже буду думать. Шлю ему поцелуй и пожелания доброго пути.
Собрала постельное белье, полотенце, выбрала из своего белья рубашку и халат. Ходила по квартире. Включила и выключила телевизор. Стояла у окна, смотрела на брандмауэр. Только в одном окне теплился розовый огонек, но погас и он. Ночь была черная, бархатная, подмигивали мелкие и колкие звезды.
И я одна… Как эта ночь нежна…
Глава 70
Утром сварила куриный бульон, залила в термос. По пути зашла в магазин за фруктами, печеньем и соком. Сегодня-то меня пустят к матери? Боюсь увидеть ее, но шаги не замедляю, почти бегу. Пусть уж побыстрее увижу.
Медсестра открывает палату, запертую на ключ, и она оказывается на удивление большой, а коек всего четыре, заняты – три. Правда, есть еще две, пугающие, с голыми панцирными сетками и ремнями по бокам. Мать лежит у окна, спит. Старое, опухшее лицо, волосы, как пакля, рубашка в следах рвоты. Белье на кровати такое, словно им мыли пол. На койке напротив ужасное истощенное человеческое существо, оно производит булькающие звуки и явно не в качестве приветствия. Третья койка занята нестарой еще теткой с бесформенным телом, у которой не лицо, а светофор. Пытаюсь вступить с ней в контакт. Протягиваю яблоко – не берет. Потом замечаю – у нее нет зубов. Печенье берет. Подаю ей стакан с киселем, который стоит на тумбочке, она размачивает печенье в киселе и отправляет в рот. Открываю окно, потому что запах в палате прегадкий. На окне решетка, за ней живая жизнь – рябина с оранжевыми гроздьями, птички чирикают.
Узнаю у соседки с рожей-светофором, что мать перевели на эту койку только сегодня утром, сутки с чем-то она провела на «пытошной», с ремнями. Неужели на панцирной сетке? Нет, матрас подкладывали. У матери были галлюцинации, она буйствовала. Ее преследовали, кто-то бил по щекам и душил. Она сопротивлялась. Но сейчас – в порядке, только слабая. А спит, потому что снотворное колют. На руках у матери багровые с синевой пятна от ремней.
Анорексичное существо не контачит с окружающим миром. А тетка, поев печенья с киселем и ответив на мои вопросы, накрывается с головой одеялом и отворачивается к стенке. Хочу сходить к врачу, но дверь заперта. Другая – в ванную. Она тоже большая. Но и ванна, и раковина, и унитаз в единственном экземпляре. Ванна не лучше той, что стоит у Гениев в огороде, они замачивают в ней удобрения. О том, чтобы помыть Томика, и речи нет. Ну и пусть. Не я определила ее в психушку.
Возвращаюсь в палату. Мать лежит с открытыми глазами. Далее какой-то безмолвный разговор. И хотя у нас губы не шевелятся, расшифровать его легче, чем мои видеофоты.
Она (с облегчением): Ты пришла…
Я (с обреченностью): Разве могла не прийти?
Дальше из меня вырывается вслух не без сарказма:
– Что тебе снилось, клейстер Аврора?
С моей стороны это неправильно, но она улыбается.
– Перепутала сон и явь. – Это она тоже вслух.
– Давно перепутала. А сейчас как?
– Сейчас бодрствую.
– А что там было, в том состоянии? – Сажусь к ней на постель, беру за руку. Руки у нее грязные, ногти отросли, два – обломаны, один – до мяса. – Зеленые человечки были?
Она отрицательно качает головой и замолкает. А когда я уже не надеюсь на ответ, говорит тихо и с перерывами:
– Просыпаюсь от странного ощущения и вижу, что у меня в постели много маленьких щенят. Они по мне ползают, прелестные, неуклюжие, теплые, и я испытываю умиление и восторг, в общем, счастье. Кто-то засыпает прямо на мне, но его толкают другие, он сваливается и снова залезает. Я смеюсь и плачу и, наверное, на миг закрываю глаза. – По щеке матери стекает слеза. – А когда открываю, то костенею от ужаса. Это не щенки. Вся я в белых толстых личинках, они шевелятся, это могильные черви.
– Это было в другой жизни. – Глажу ее руку, она пытается улыбнуться и согласно кивает.
– А где Варлен? – спрашивает она. – Почему он мне не звонит?
– Он в больнице, только в другом отделении. – Позвонить не может, потому что у тебя сперли мобильник, когда из терапии переводили.
– С ним ничего такого?… – Она имеет в виду «белочку»?
– Такого – ничего.
– А мне было так ужасно, – жалуется она. – Я измучилась.
– Кто тебя преследовал и бил по щекам?
– Это там, на работе, в музее. Она хотела меня убить, душила. Наш парторг. Ты должна ее помнить. У нее еще такая страшная фамилия – Урлова. Вот это «урл» – очень страшно!
