– Зато в Питере месяц назад дорожные рабочие по ошибке закатали трамвайные рельсы, – сказал кто-то. – Это было ночью, а утром вышел первый трамвай и вперился в сырой асфальт. Потом его полдня выколупывали.
– Он не вперился, он сошел с рельсов, – поправил другой.
Сзади началось обсуждение, где это случилось да как спасали трамвай. Чей-то ребенок жаловался, что его тошнит. Макс спросил:
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Я чувствую себя прекрасно. Мне все нравится.
Он больше не вспоминал о том, что мы могли бы поехать вдвоем на его «опеле». Машине с низкой посадкой на этой дороге пришлось бы туго.
За окном проплывали леса, долины, озера, скалы; прочерченные бороздами и отполированные ледником выходы гранита; у подножия крутых склонов осыпи и отдельные валуны-великаны. Иногда на округлой скале, какие здесь называют «бараньими лбами», деревянный дом без фундамента, а вокруг дивные просторы. Кто же живет в одинокой местности средь обалденной красоты? А на дороге то и дело знаки: «опасный поворот», «неровная дорога», «снижение скорости до 30 километров».
Шофер отметил, что нам повезло с прохладной погодой, кондиционеры в автобусе работают плохо. А я вспомнила Томика, наши «профсоюзные» поездки за три рубля в Таллин (когда он еще писался с одним «н») и Пушгоры на расшарпанных, поющих автобусах. Туда: «Ты ж мэнэ пидманула…», «Живет моя отрада…», обратно – тишина и умиротворенный сон. А мы с Томиком пялимся в окно. И мне захотелось, чтобы она хоть одним глазом увидела карельские пейзажи. Она, как и я, любила смотреть в окно. Или ей уже это не интересно? Многое из того, что раньше ее занимало, теперь стало безразлично.
Мы ехали-ехали, пока не приехали в Куркиёки – поселок, названный по имени протекающей здесь Журавлиной реки. В советское время, когда Сортавала был закрытым городом, здесь стояли пограничники.
В длинном деревянном одноэтажном доме, где при финнах жил «король лишайников», биолог, собравший все известные и неизвестные местные лишайники, при Советах была дирекция совхоза, потом школа, а ныне обретался краеведческий музей, у нас была запланирована экскурсия. Народ вывалил из автобуса, разминая тела, и потянулся в музей, а мы, захватив термос и еду, бочком, бочком – в другую сторону, через шоссе. Цыпа-Дрипа проводила нас вопросительным взглядом.
Мы полезли на высокий, заросший лесом холм, где на вершине, как нам сказали, существовали руины древней карельской крепости. Холм назывался красиво – Линнавуори – крепостная гора. Подъем крутой, вряд ли мы забрались бы высоко, если бы среди лишайниковых скал, елей, рябин с порыжелыми гроздьями и папоротников случайно не обнаружили тропу. Встретили подберезовик и мухомор, желтые грузди, колонии дождевиков и украшавшие стволы деревьев мелкие трутовики, растущие ярусами, похожие на жабо. Добрались до вершины. Внизу лежал утопающий в зелени поселок, река и Ладога, низменная долина и холмы, на которых тоже когда-то были крепости. Конечно, никаких руин на нашем холме мы не нашли, это были остатки валов, сложенные из камней разной формы и размера, покрытые шубой мхов. Возле них мы устроились с едой и термосами. Я расстелила скатерть, разложила по тарелкам мясо, огурцы с помидорами, насыпала горку соли. Еды оказалось даже слишком много, потому что Макс тоже взял бутерброды с красной рыбой и ветчиной. Была у нас и бутылка красного сухого, но распитие отложили – остановка в Куркиёки предполагала всего два часа.
Мы так и не сняли куртки, но прохлада была комфортная, и комары нас не мучили. Хотелось провести на холме весь день. Макс утешил: таких дней будет много. Неужели так оно и будет? А из него выйдет идеальный муж.
Позвонили по мобильнику Ма и Му, они всегда отмечали в этот день именины своей матери.
Как-то я сказала Максу, что в нашем роду все женщины несчастливые, на что он отозвался: «А мужчины?» О мужчинах я не задумывалась, а стоило бы. К тому же, что считать несчастливой жизнью? Глядя на зелено-голубые просторы и слушая тишину, разве могла я назвать себя несчастливой? Это было бы нахальством.
Дедушка Макса погиб в сорок третьем, бабушка больше не вышла замуж. Муж Ма тоже погиб в ДТП.
– Так все-таки почему Му не вышла замуж? Я же видела фотографии, она была красивой. Наверняка, у нее было много поклонников.
– Она из разборчивых невест. Вроде тебя.
– Я не была слишком разборчива.
– Ошибки надо исправлять. Почему ты не придешь ко мне в гости? Тебе не интересно, как я живу? Почему не позовешь к себе?
– Не спеши…
– А разве я спешу? Кстати, о Му. По молодости с ней случилась одна история, мимолетность какая-то, но жизнь прошла, а она ее до сих пор не забыла.
И Макс рассказал мне эту историю.
Солнечный осенний день, бабье лето. В каком-то центральном сквере обрезали на зиму низкорослые розы, одни головки. Му шла вдоль газона, а они лежали, как стайки бабочек, она присела и стала их собирать. Подошел парень и начал ей помогать. Был он молодым капитаном-подводником, служил в Североморске, возвращался из отпуска и остановился на три дня в Ленинграде, чтобы посмотреть город и сходить в Эрмитаж. Целый день Му с капитаном гуляли по городу, а на следующий пошли в Эрмитаж. Третий день тоже провели вместе, и расставаться не хотелось, а вечером Му пошла провожать его на поезд. Стояла теплынь, она в легком платьице и с сумочкой. Они говорили, обнимались и целовались. Он уже стоял в тамбуре, она на перроне, и так грустно стало, что она заплакала. Он протянул руку и говорит: «Поехали? Всего один шаг, а дальше – долгая, счастливая жизнь». А она: «Так я же в одном платье, а там холодно, мы же слышали прогноз, и потом я же учусь в консерватории, я не могу на заочное перейти, я хочу стать концертирующей пианисткой, и что делать в Североморске, когда вся культурная жизнь, все музыкальные события – здесь, как прожить без Мариинского театра, без набережных Невы…» И пр., пр., пр. Конечно, она сказала иначе, но думала именно так. А он: «Решайся. Ты ведь и сама понимаешь, или сейчас – или никогда». Она понимала и решила – никогда. Адресами они обменялись, но потом не переписывались.
– Думаешь, жалела она, что не вошла в поезд? – спросила я.
– Не знаю, но об этом человеке она до сих пор помнит. Хотя у нее счастливый характер. Она не смотрит назад.
– Как бы этому научиться? Этому можно научиться?
Пьем кофе из термоса, складываем в рюкзак еду, объедки заворачиваем в одноразовую скатерку и тоже кладем в рюкзак, чтобы отправить в мусорник. Бросаем последний взгляд на остатки городища и спускаемся по тропе.
– Это я тебе не в назидание рассказал. – Я иду впереди, но чувствую, что он улыбается. – Ты спросила, я рассказал. Но, может быть, и не совсем без намека…
Приходим загодя, хотя кто-то уже сидит в автобусе, ест бутерброды и крутые яйца с помидорами, а несколько человек прогуливаются вблизи музея. В прохладном вестибюле пусто. Продвигаемся по коридору, открывая двери и заглядывая в комнаты с черепками, наконечниками стрел, рыболовными снастями, крынками, прялками, угольными утюгами, вышитыми карельскими рубахами, с касками и снарядами Великой Отечественной, и оказываемся в комнате со смотрительницей и сувенирами. Здесь тоже бродят двое наших, рассматривают местные поделки, которые на редкость хороши, а больше всего мне нравятся своей оригинальностью изделия из войлока: коврики, тапочки, сумочки, кошельки, ярко или приглушенно окрашенные, в них ребячливая рукодельная живость. Особенно меня восхитила мужская шляпа с полями, словно грубо вылепленная руками из глины и превратившаяся в ворсистое мягкое чудо, пятнистое, желто-оранжево-буро-палевое. Макс примеривает на меня шляпу. Кругом все в восторге. Смотрительница приносит зеркало, гляжу – это моя шляпа!
