Хорошо, что в этом случае я не стала врать, а поведала Кате семейное предание, которым она очень заинтересовалась. Но была одна закавыка. В ходе своих манипуляций с «Эффектом Лазаря» я обнаружила, что видеоролики ни сохранить, ни скачать куда-либо невозможно. Вроде, записываются, а в результате, что на флешке, что на диске, – пустое место. Пробовала сто раз, пока не поняла, что это очередная подлянка Кости. В программе существует какая-то защита от записи. Но Катя даже внимания не обратила, каким образом я врубаю свои видео, и деньги за работу брать отказалась, якобы не считает это работой и вообще сомневается в успехе, хотя видно было, что ей лестно выступить в роли Шерлока Холмса или доктора Ватсона. А успех оказался ошеломительным и для нее самой, и для меня. Она долго всматривалась в один и тот же видеоклип: моя пожилая прапрабабушка тяжело поднимается с кресла и что-то говорит. А что?
– «Когда будут карточки»? – читает по губам Катя. – Что за карточки?
Я не стала ей объяснять, что в данном случае карточка – фотография, но возликовала. Она прочла! Впрочем, Катя сама догадалась, что это за карточка, потому что на другом видео прочла по губам молоденькой Юлии: «Кажется, я моргнула».
– Так они же фотографируются! – воскликнула Катя.
Самым трудным оказался отрывок с сестрой Константина Степановича, Варварой. Сказала она примерно следующее: «Ну вот, я и запечатлелась для вечности». Примерно…
Отдельные слова Катя прочла еще в двух видиках.
Глава 58
Опять ушла из издательства, чтобы поработать дома. Гуляла по парку Лесотехнической академии. Сердобольская, можно сказать, упирается в его решетку, а за ней в обрамлении шиповника и желтых ирисов лежит пруд, в конце июня усыпанный цветами лилий. Думала о том, как странно все совпадает. Прадед Чернышев сюда ездил, может, в Лесном на даче жил. Дед, муж бабушки Веры, в Лесной академии учился. И я тут рядышком работаю. И ведь это не единственные точки схождения. Только во времени мы разошлись.
О Косте я не вспоминала. Даже обида прошла. Осталась пустота.
Мамушки в Сестрорецке уже не жили, а мы с Максом по-прежнему продолжали туда ездить. Садилась в машину, он спрашивал: «Куда едем?» А я отвечала: «В Сестрорецк». И мы бродили по сосновому парку, по берегу моря, по улицам Канонерки, не уставая рассматривать дачи. Новые, всех известных стилей, офигенные по роскоши, будто старались перещеголять друг друга. Были здесь итальянские палаццо, древнерусские сказочные терема, классика, но больше всего – традиционного здесь модерна, только без его органичности и уюта. Один каменный особняк украшали мозаичные панно с ирисами, похожие на московские, что на доме миллионера Рябушинского. Некоторые дачи по своей грандиозности вполне могли быть пригодны для отеля или маленького санатория.
А еще мы слушали колокола сестрорецкого морского собора, ходили на Разлив и стояли над плотиной, бурлящей коричневой водой, похожей на пенное пиво.
Недалеко от въезда в город можно увидеть близнеца «беседки Шаляпина», только новенького, свежепокрашенного. Бронзовый Зощенко сидит возле библиотеки: высокая сухая фигура в плаще, нога на ногу. Поза, можно сказать, вальяжная, опирается локтем на гранитную скамью. Изящные новенькие туфли. Выражение лица определить трудно. Задумчиво-печальное, умудренное опытом, слегка надменное и усталое. А рядом бронзовые зонт и газета «Правда».
Таким Зощенко был до выхода «Правды» сорок шестого года с постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», после которого началась травля, безденежье и голодуха. Каждое лето он приезжал в Сестрорецк, жил на Канонерке. Дачный дом сгорел, как говорят, в девяносто первом году. Похоронен в Сестрорецке.
Отправились на поиски могилы Зощенко, а по дороге захватил дождь. У меня был зонтик, и мы шли, тесно прижавшись друг к другу. Я подумала: вот так бы всю жизнь, и меня охватило приятное чувство покоя. Внизу под обрывом бежала река Сестра, песчаная почва впитывала дождь, только опавшая хвоя блестела. Мы сверились с рисунком, который нам вручили мамушки, свернули на вторую по ходу кладбищенскую аллею и вскоре увидели его слева, все в том же костюме-тройке с галстуком, с отворотами на брюках, в тех же щегольских ботинках, что и на скамье у библиотеки, но без плаща. Возможно, этот Зощенко был немного моложе. Сидел чуть ссутулившись, нога на ногу, с задумчиво-отрешенным видом, и всматривался в сосны.
Вышло солнышко, все засверкало мелкими яркими огоньками. Еще капало с деревьев, и на носу Зощенко висела капля, переливаясь в солнечных лучах.
Невдалеке обнаружили чистенькое и прилично обустроенное кладбище пленных немцев, одно из немногих, сохранившихся в области. Аскетичный лютеранский крест один на всех, аккуратная трава с пушистыми облетающими одуванчиками, одинаковые квадратные плитки: Фердинанд Шульц, Густав Вагнер, Отто…
Спустились в песчаную лощину, отсюда кладбище выглядело очень красиво, поднималось террасами под зонтиками могучих кряжистых сосен (не тех, строевых, что на равнинной части, на Канонерке), утопало в зелени. В самой лощине бежала одноколейка, а на соседнем холме находился мемориал с воинскими захоронениями. Рядом с ним обнаружили еврейское погибающее кладбище с порушенными, разбитыми замшелыми памятниками с русскими и еврейскими письменами и проржавелыми искореженными оградками.
Странное впечатление производило это кладбище, казалось, оно притаилось, стараясь не попасться никому на глаза, и это ему вполне удалось бы, если б не белеющие кругом таблички: «Лицу, ответственному за захоронение… прибыть с документами… туда-то… тогда-то…» И дата двухгодичной давности.
Лето будто бы обошло это кладбище. Под соснами мрачно. Прошлогодняя хвоя и высохшая трава, чахлый, едва зеленеющий кустарник и поваленные камни с надписями «незабвенным», поставленные «любящими». Где «лица, ответственные…»? Умерли? Были угнаны в Германию, расстреляны или сгорели в печах? Уехали на историческую родину? А эти, погребенные, здесь остались. Мертвые тоже бывают сиротами. О сиротах-немцах позаботились (немцы?). А эти остались в унылом одиночестве.
На невысоком фундаменте лежали четыре больших гранитных плиты, в форме полуразвернутых свитков. И на каждой – искусственный цветок. Под плитами ямы, после революции могилы вскрывались. А принадлежало захоронение семейству Клячко. Матушки читали об этом семействе. У доктора Клячко были четыре сына и дочь. После революции вдова и дети уехали в Берлин, а потом в Париж. Вдова умерла от старости. Дочь с семьей во время войны погибли в концлагере. Один из сыновей бежал в Америку. Другой, вместе с женой, прятался от немцев. Жена выбросилась из окна, а сам он дожил до девяноста лет.
И вот я стою перед оскверненной могилой. Кто положил цветки на плиты? Я думаю о человеке, который помог появиться на свет моей бабушке. Я даже знаю судьбу его семьи. И получается, не совсем он мне чужой.
Кстати, у Авенариуса, так много сделавшего для людей и для этих мест и похороненного недалеко отсюда, нет могилы. Остались только обломки надгробной плиты со словами: «…созидателю сего храма, преобразователю глухой местности…» Храм тоже не дожил до наших дней, он стоял на старой русско-финской границе.
