Однако у истории со странницей и с берестяным туесом существовало продолжение. Когда Максу было лет двенадцать, Ма спросила, знает ли он происхождение этого туеса? Разумеется, он знал. Тогда Ма сказала: «Это не все, что оставила мне странница», – и показала потрепанную рукопись, написанную размашистым и разборчивым уверенным почерком. «Это воспоминания покойной Марии Степановны Волошиной, – продолжила она почему-то шепотом. – Это большая ценность. Я надеюсь, воспоминания будут опубликованы. Но вначале я хочу, чтобы мы с тобой съездили в Коктебель, посмотрели удивительную Волошинскую дачу, где гостили все знаменитости Серебряного века. Теперь там музей. И, конечно, рукопись нужно показать директору музея».
Тем летом поехать не удалось – не было денег, следующим – тоже, в конечном итоге поднатужились, Му помогла, чем смогла, и вот они ступили на землю древней Киммерии, два раза сходили на экскурсию в Дом поэта (видели там родных братьев своего туеса), отнесли зеленую яшмовую гальку на могильную плиту, и взамен взяли оттуда такую же, а еще поднимались на холм местного кладбища, заросший вишневыми деревьями, и сидели у могилы матери Волошина, поедая собранную вишню. По вечерам они гуляли по пыльному поселку, где наблюдали хаотичный полет летучих мышей. А рукопись директору музея все не несли. Ма пребывала в сомнениях, она опасалась, что директор отнимет рукопись и сам ее опубликует, и не появится в журнале маленькой надписи под воспоминаниями: публикация такой-то…
Наконец Ма решилась. Их провели в кабинет, директор просмотрел рукопись и сказал: «Мы готовим книгу, куда войдут эти воспоминания».
Ма застыла, словно громом пораженная, потом поджала губы и сообщила директору, что хочет забрать рукопись. Он сказал: «Пожалуйста». То есть как – «пожалуйста»? Они же собираются напечатать воспоминания в книге? А он говорит: «У нас есть автограф»! «А у меня что?» – спрашивает Ма. «Копия». Он открыл шкаф и показал исписанные страницы. «Вот автограф Марии Степановны. Это ее почерк. Видите разницу?»
Разница была налицо. Странница просто-напросто переписала воспоминания вдовы.
Ма готова была провалиться сквозь землю, прощание было скомкано, и они удалились. До ночи Ма переживала свою ошибку и позор, а утром пошли на рынок, покупать помидоры и персики в дорогу. Путешествие подошло к концу.
Я подумала, что вся эта история как раз в духе Томика, она с мамушками – родственные души, и как жаль, что я не могу их познакомить.
Макс пошел провожать меня домой, мы еще долго гуляли по Карповке и стояли у парадного, как школьники. Я не звала его к себе, а он не напрашивался. Понятно, что наши с Максом отношения не могли продолжаться бесконечно на платоническом уровне. Он попробовал меня обнять, и, почувствовав его руки, мне захотелось в них остаться, раствориться и будь что будет, но почему-то я вывернулась и сказала, чтоб он меня не торопил, жизнь впереди долгая, а такого лета у нас никогда больше не будет. Не знаю, понравилось ли ему мое предложение продолжать странный роман, но согласиться пришлось. А мне и в самом деле не хотелось торопиться.
Может быть, я все-таки была в него немного влюблена? Чем иначе объяснить светлое, веселое настроение?
Глава 55
Тортилла пришла второй раз. Просила определить, что она беззвучно произносит. Я не определила. К тому же у нее изо рта несло перегаром.
– Наверное, у меня ничего не получится, – сказала я. – Кто-нибудь вообще владеет этим искусством? Кроме вас…
– А вы как думаете? Как, по-вашему, расшифровали, что Матерацци сказал Зидану в финале чемпионата мира?
– По губам? А что он сказал?
Тут она мне и выдала, что именно сказал футболист Матерацци, повздорив с футболистом Зиданом, после чего случился большой скандал. Со смаком выдала. А потом мы снова сидели с ней, буравя гипнотическими взглядами друг друга, и скандировали:
– Ша! Шо! Шу! Фа-фа-фа! Фо-Фу! Фы! Па-па! По-па! Пуп! Пы-пы-пы!
– Нижняя губа приближается к верхним зубам! – командовала Тортилла. – К зубам, а вы обхватили верхнюю губу и запечатали себе рот! А теперь губы рупором! Что вы их выворачиваете? Вперед! Вперед! Жи! Ши! Ча-ча-ча! Ча-ча! Ча-ча-ча!
Я чувствовала, что уроки эти бессмысленны. Или нет? А что, если ей показать мои видеофотографии? Скажу, что немое кино. Так я и сделала.
Она посмотрела самые ясные по мимике губ и ничего определенного не смогла прочесть. Так что же я прочту после ее уроков? Думала, как бы тактичнее отказаться от занятий, но так и не придумала, а она деньги в клюв, и уползла. Решила, что откажусь от ее услуг по телефону. Позвонила часа через два. Так и не поняла, пьяная она была или нет, только послала она меня, куда Матерацци послал всю французскую сборную. Я ответила: «Сама туда иди!», но она уже повесила трубку.
В общем, я испытала облегчение.
Глава 56
Семейные фотографии так и стояли в проходной комнате на столе, на стопках книг и под стопками, валились от сквозняков, падали за стол. Я собрала их и решила повесить на стену в определенном порядке, устроить из них родословное фотодрево.
Подходящее место было у меня в комнате, причем две фотографии – бабушки и Юлии – уже висели. Они были в рамках. Выставка предполагалась временная, в дальнейшем я собиралась обрамить остальные снимки, а пока, чтобы не портить их, прихватила сверху канцелярскими зажимами, и повесила. Гвозди бить в стену не стала, воткнула швейные булавки, они выдерживали вес даже старых фотографий на картонках. Расположила портреты по четырем вертикалям. В моей ветви были все портреты, начиная с Михаила Самборского, я и отца, певчего дрозда, пристроила, не хватало только преданного анафеме Бориса Чернышева – отца бабушки. На Костиной ветви было много пробелов, на Лилькиной всего три снимка, а на тети Тасиной – два. Так что требовалось переснять у родственников фотографии и дополнить экспозицию.
Фотодрево мне нравилось, оно рождало возвышенные философские мысли. Все эти люди, кровно связанные со мною, – это я, сложенная из них, построенная из их генов, как дом из кирпичиков, как мозаика. Я чувствую их в себе, но досадно мало о них знаю. Вот бы поговорить с каждым, хотя бы десять-пятнадцать минут. Какие вопросы я бы им задала? Жизнь их похожа на старинные географические карты, где больше фантазии и белых пятен, чем истины, а история прадеда Чернышева – одно большое белое пятно. Как жаль, что эти карты никогда не будут дополнены, а белые пятна со временем только возрастут.
Однако что-то в моей инсталляции нарушало гармонию. Портрет Юлии. Он был слишком велик, и я решила перевесить его в проходную комнату, заменив на фотографию, подходящую по размеру. Но когда я сняла портрет, привлекла внимание рамка, а точнее, оборотная сторона, и я стала ее изучать.
Старая рамка из карельской березы, достаточно большая, примерно, двадцать пять на тридцать, когда-то была настольной, но подставка-ножка отломилась, и тогда же, видимо, сверху приделали кольцо, чтобы вешать портрет на стену. Изнанка рамки тоже была из карельской березы, немного выгнулась от времени и держалась на шурупчиках, причем половины из них не было, два – не родные (другого вида и цвета), а один закручен криво и явно с усилием. Вокруг шурупчиков царапины, рамку открывали и, возможно, не один раз!
