– Что было написано в книге?
– Просто надпись какая-то…
Вставила в магнитофон диск Окуджавы, чтобы заглушить досаду и желчные мысли.
Куриные ноги скворчат. Окуджава поет «Песенку о московском муравье». Шурка спрашивает:
– Вы любите Окуджаву?
– Да, а ты?
– Нет, разумеется.
– Почему же – разумеется?
– Не нравится и все. Не могу понять, о чем он поет. Про этого муравья, например.
– Что же тут понимать? Человеку захотелось настоящей любви, высокой и прекрасной, и он создал возлюбленную под стать себе.
– Ты меня за дурочку держишь? Ясно, что создал. Только не пойму, почему люди возвышают нищету и распускают сопли по этому поводу. Он же ничем не лучше Башмачкина с его драной шинелью, этот муравей! Любви захотелось! Создал себе богиню в драном пальтеце, дырявых туфлях и с обветренными руками? Большое удовольствие целовать старые туфли и красные руки в цыпках! Я думаю, она и немытая была. Нечего возвышать уродство. Какой-то старый пиджак превозносить…
Я онемела, даже возразить ничего не могла, слов не было. Какой кошмар, мы с ней живем в разных мирах. И не так, как с Костей, с ним наши разные миры на Земле, Шуркин – на Марсе. А я ребенка собралась рожать! Он уже заведомо марсианин!
– Тише. Не возбуждайся, – сказала я. – Иначе придушу, чтоб не мучилась.
Господи-боже, и эта девочка четыре года назад слезно просила меня подарить ей крылышки, какие у ангелов бывают. И я нашла ей такие крылышки из пуха, на спинку привязала, хотя она и без крылышек ангелом была… А еще я собиралась привлечь ее к рисованию родословного древа, письма старые показать…
– Ладно, проехали. Хотела спросить по поводу Хмыря. Расскажи, как я должна жить, когда он въедет?
– Как жила, так и живи, – сказала я сквозь зубы. – Старайся не быть стервой, потом пожалеешь.
Поели под телевизор. Говорить не о чем.
Она достала свое белье (у нее здесь специальный комплект, чтобы каждый раз не стирать), постелила на тахте, легла, свет потушила, и – тишина.
Я тоже легла в своей комнате, читала. Досада на Шурку прошла, осталась жалость. Проходя в ванную через Томикову комнату, погладила ее по голове. А она внезапно, с какой-то обезьяньей ловкостью, хвать меня за руку, положила на подушку под свою щеку, и не отпускает. Смотрю, рожица мокрая, плакала. Села рядом на постель. Молчим. И что это я на нее так вызверилась? Это же наша Шурка! Если она и дура, то это понятно, она еще маленькая. Я вытащила затекшую руку из-под ее щеки, обняла, поцеловала. А она снова хап мою руку, и держит, спрашивает:
– Когда ты была маленькая, Томик тебе пела колыбельную?
– Конечно. Или пластинку ставила – «What a Wonderful World». Армстронг пел. «Как прекрасен мир».
– А Томик что пела?
– То же самое, на тот же мотив, только самосочиненное, английского она не знала. Только у Армстронга мир был прекрасен летом, а у Томика – зимой, и я представляла рождественскую улочку из сказок Гофмана, пушистые хлопья снега в синем воздухе. Предчувствие праздника и подарков, ощущение блаженного покоя, в общем, засыпала я счастливой.
– Споешь мне?
– Я тебе лучше диск поставлю.
– А сначала спой, как Томик пела.
– Надо вспомнить. Если за это время не заснешь, я попытаюсь.
Пока мылась, повторяла и повторяла куплеты, и с каждым повтором вспоминались и нарастали слова и строчки. Вышла из ванной, Шурка не спит.
– Извини уж, слушать меня не очень большое удовольствие, – говорю Шурке, присаживаюсь на кровать, наклоняюсь к ней и тихонько пою:
Синяя ночь, белый снег,
Детка моя, глазки закрой,
Мама с тобой
Всегда будет рядом.
Куклы спят, игрушки спят,
Добрая ночь всех нас хранит,
А завтра ждет
Счастливое утро…
Пела и сама растрогалась. Нашла и вставила диск Армстронга. С этой песни диск и начинается. А Шурка слушает и молчит. Смотрю, глаза у нее закрыты. Спит она или нет, не знаю. Делаю звук совсем тихим, чтобы не слышать слов, и представляю синюю зиму и белые пушистые хлопья снега. Томик мой, Томик…
Глава 52
Вспомнила, как Томик меня будила по утрам, и рассказала Шурке. Во времена моего детства часто исполняли песню «Что тебе снится, крейсер Аврора», намекая, что ей должно сниться революционное прошлое и холостой выстрел, послуживший сигналом к штурму Зимнего. Я еще не знала ни про крейсер, ни про выстрел, ни про штурм, которого не было. Мне слышалось, и я думала, что поют про «клейстер», и сама так пела. Вот поэтому Томик, поднимая меня с постели, спрашивала: «Что тебе снилось, клейстер Аврора»?
После завтрака я для затравки дала Шурке прочесть письма, а потом рассматривала с ней родословное древо, нарисованное Кирой Петровной, рассказывала о четырех братьях из Харьковской губернии, из слободы Алексеевки, близ города Змиева, которые стали родоначальниками четырех петербургских ветвей Самборских.
– А где остальная толпа родственников? – спрашивает Шурка, указывая на другие ветки.
О них ничего не известно. Кто-то пропал в годы революции и Гражданской войны, эмигрировал, погиб в Отечественную. Под именами – даты рождения и смерти (далеко не у всех) и сопутствующие надписи: фамилии (у жен – две, девичья и мужняя), должности – «попечитель Варшавского военного округа», «протоиерей в Ружине» и т. д. От некоторых остались только фамилии или имена, а у иных и того не было: «муж, механик на сейнере», «жена, еврейка, погибла в Бабьем Яру», «сын, убит в Севастополе», «сын, ушел из дома, сведений нет», «дочери учительницы, жили в Ереване».
– А кто инфу собрал? – интересуется Шурка. – Он знал всех этих?
– Сначала собирал дед тети Таси, потом ее мама. Но, судя по всему, у нее уже почти не осталось связей с украинскими родственниками.
Я принесла заветную синюю тетрадь с дяди Колиными формулами разжижения шлака и добычи из него меди, переписанными документами, полученными Костиной бабушкой по поводу гибели на фронте ее мужа, и там же сделанная мною на днях под диктовку тети Таси запись о ее деде, нашем родственнике и семейном архивариусе.
«Петр Арсеньевич Самборский. 1871-1918. Родился в Алексеевке Харьковской губернии. Закончил филологический факультет университета. Ездил по русским городам, собирал рукописи и старопечатные книги, преподавал в Кадетском корпусе, в Александровском лицее и Учительском институте, потом защитил магистерские испытания, получил звание приват-доцента, читал лекции в университете и на Бестужевских женских курсах. Умер в 1918 году. Говорят, среди университетских его студентов был Александр Блок. Может, это из области легенд, а может, и нет.
