Повесила трубку, я пребываю в задумчивости, опять звонит.
– Забыла тебе рассказать самое главное. Вчера у Лидуши был день рождения – кстати, могла бы и поздравить! – и я ездила к ней в Колпино. И вот, провожает она меня на вокзал, идем аллеей, видим на скамейке молодую женщину с коляской, а перед ней мужчина стоит. Она протягивает мужчине ребенка и говорит: «Иди к папе на ручки!» Отгадай с трех раз, кто был этим мужчиной.
Я не отгадала.
– Гений!
– Не может быть! Ты ошиблась! Или не так поняла!
– Может, я и киряльщица, как ты выражаешься, но не сумасшедшая. И понять иначе эту сцену, достойную кисти художника-передвижника, невозможно. К тому же я была не одна. Позвони Лидуше, спроси.
Милейшая моя матушка обладает многими редкими качествами. Одно из них – оказываться в ненужное время в ненужном месте. Сама-то она считает совсем наоборот.
– Он тебя видел? – спросила я, не надеясь ни на что хорошее.
– Разумеется, видел.
– Но ты сделала вид, что не видишь его?
– Это было бы по меньшей мере странно, ведь мы столкнулись нос к носу.
– И что он сказал?
– Что ж ему говорить в такой ситуации? Совершенно нечего. Вот так гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно сойдутся.
– А ты? Что ты сказала?
– Я сказала: «Здравствуй, Гена! Какой у тебя славный карапуз!»
– Как ты могла?!! – Я застонала. – Как ты могла устроить мне такую подлянку?
– Подлянку сотворил он, и, конечно, не тебе, а своей жене.
– Мама, я тебя умоляю, никому об этом не говори! Забудь! Засохни! Что ты наделала?!
– Не держи меня за идиотку, – сухо проговорила мать. – С кем я могу об этом говорить? И вообще я устала слушать твою истерику.
Глава 50
Ночь была бессонной. Вставала, ходила по квартире, пила валерианку, пустырник, а ближе к утру хлопнула полстакана коньяка и заснула. Просыпаться и на работу идти не хотелось. Я не знала, как себя вести. Поговорить с Гением? А что я ему скажу: сволочь ты, Генка?!
Конечно, я могу ничего не знать о встрече в Колпино. Но он тоже не будет знать, доложила мне мать или нет. В любом случае отношения у нас станут крайне натянутыми. Разумеется, я Геньке ничего не скажу, но со временем обман все равно выплывет. А может, он уже выплыл? И в любом случае я получаюсь предательницей. Последнее время между Гениями были неполадки, я списывала это на нервное напряжение в связи с расширением издательства. И у меня с Генькой непонятное охлаждение. Я считала, что это моя вина, закрутилась с Костей, с Сестрорецком, а потом с Максом, отдалилась от Геньки, можно считать, бросила ее. Она чувствует, что я живу своей тайной жизнью, чего раньше не было. Она уже и на дачу меня не зовет. А что за разговоры о «нерожденных детях», о том, что Гений не хочет брать ребенка из детского дома? Последнее-то как раз понятно: не вынесет двоих!
Раньше я думала, что чета Гениев для меня навсегда, ничто не порушит наши добрые и ровные отношения. Как в жизни все хрупко и непредсказуемо…
Вышла на набережную и ахнула! Зима! Вся Карповка белая! А это не зима, это тополиный пух укрыл воду, застрял в траве газонов и лег валиками возле поребриков тротуаров.
С Гением столкнулась в дверях, поздоровался на бегу и уехал. На Геньку не поднимала глаз, села за стол, уткнулась в работу. Так и день прошел. И я решила: пусть все идет, как идет, ничего не знаю и знать не хочу!
Вечером явился Алексей Максимович, примерно моего возраста, совсем не интеллигентного вида, но на алкаша не тянет. Или еще до кондиции не дошел? Отдала ему «заначку». Спросила, кто он. Сын школьного товарища Варлена Ивановича. Так сказал, а уж как на самом деле, не знаю.
Обрядилась в халат, залегла на кровать и открыла тетрадку, принесенную от тети Таси. Это дневник ее матери.
«Октябрь 43-его.
Переезд в Усть-Ижору. Мы покидали район Трех Мачт в Невской Дубровке. Штаб 81 артбригады располагался рядом с широкой вересковой просекой. Почва песчаная, в землянках сухо. Жила я с тремя телефонистками. Землянка наша стояла отдельно от остальных, на кромке леса. Окно в глубоком приямке выходило на запад. Двое широких дощатых нар крепились вдоль боковых стен, третьи к торцовой, возле двери, куда спускались четыре ступеньки. Стены из сосновых смолистых бревен затянуты рулонной бумагой. Я украсила землянку, сделала бордюр: желтые кружки с легкими гирляндами голубых цветов. Еще намазала фигуру баядерки в фисташковых шароварах. Для других землянок нарисовала фигуры Эсмеральды, Кармен и несколько пейзажей. Штабная землянка, где мне приходилось дежурить, тоже была сухой. Наблюдательный пункт в двух километрах, ближе к Неве. На одной стороне вековой ели были срублены ветви и прибиты ступеньки из круглых палок, эдакая шведская стенка. Над ней треугольная площадка с навесом, замаскированная ветвями. На ее носу, обращенном к Неве, в сторону врага укреплена стереотруба. Ее длинные, как у улитки, рожки с окулярами вращались, в них отчетливо были видны строения на другом, вражеском берегу, машины и фигуры немцев. Я со всеми подробностями рисовала панораму, заканчивающуюся сломанными фермами железнодорожного моста. Августовскими ночами сидела с дежурным разведчиком. Взлетали зеленые ракеты, нередко вдоль Невы курсировала наша «этажерка» – фанерный самолетик с агитатором на борту. На безупречном немецком агитатор в рупор разъяснял немцам безнадежность положения, призывал к капитуляции. Вдогонку летели трассирующие пули, а самолет бесстрашно летел, медленно и низко. Дорога к землянке шла просекой среди душистых трав и вереска. Как не похож был этот путь на те восемь километров от Усть-Ижоры в Колпино, которые мне потом пришлось проходить множество раз.
Отпустили меня в командировку в Ленинград, в запасной полк за оставшимися там вещами. Пароходик от Овцина – пристань невдалеке от Невской Дубровки – до Смольного. Для того чтобы попасть домой, нужно было разыскать управхоза, распечатать и запечатать нашу квартиру на Таврической. В запасной полк путь неблизкий. Возвращалась последним пароходиком, усталая, нога стерта сапогом. В лесу (в том, уютном) заблудилась, испугалась, что зайду к немцам. Бумажная гимнастерка не грела. Потом услышала веселые голоса – наши ребята возвращались с просмотра кино из соседней части, среди них знакомая Зоя, которая отвела меня в санчасть их батареи. Намазали ноги цинковой мазью, накормили, уложили спать, позвонили в штаб бригады, чтобы сообщить, что я из командировки вернулась, но пробуду на батарее до утра. Батарея была в десяти километрах от штаба.
В штабе неприятности. Явилась я с попутчиком к полудню, и дел у меня особых не было, но в то утро некий капитан К. проводил политзанятие и сделал мне в грубой форме замечание, требовал наказания. Ушла к себе, упала на нары и лежала в подавленном состоянии. Капитан Лопушков, начальник радиосвязи, узнав о грубости К., пришел меня проведать, подсел ко мне и говорит: «Голубочка, бедная!» У меня слезы ручьем, а я не плакала со дня смерти матери. И отлегло. Упал камень с души. С этого часа я стала тепло относиться к Юре Лопушкову, и он решил, что я его полюбила, он, оказывается, был влюблен в меня с первого взгляда, как потом сам сказал. Он искал встреч, говорил ласковые слова и не скрывал, что может только мечтать на мне жениться. Подруги считали, что Лопушков – хороший человек, будет на меня молиться, носить на руках, что после войны выбирать будет все равно не из кого. Но я не могла забыть своего первого, Василька. Лопушков был из крестьянской семьи, закончил педагогический техникум под Ростовом и военное училище связи. У него был прирожденный вкус и тяга к культуре. Внешне совсем невзрачен и мал ростом. Почти не раздумывая, согласилась выйти замуж. Сидели в его землянке. Играл виртуозно на гитаре, тихо напевал, смотрел влюбленно, а я заливалась слезами: что же я делаю, разве я смогу полюбить этого неказистого мужчину, пусть и самых прекрасных душевных качеств? А он казался счастливым, проявлял внимание и заботу.
