– Нет, немного. – Она засмеялась басом. – Совсем немного, а если точно – одна. Это был мой муж. Он однажды написал мне: «Я тебя очень люблю. Мы будем жить долго и умрем в один день». А вот видишь, я уже больше двадцати лет без него живу.
– Простите, я не знала.
– Мне не горько об этом говорить. Прошло много лет, тем более мы уже скоро встретимся. И если вообразить, что нам действительно суждена встреча, будь уверена, я уж его заставлю за собой побегать. Кстати, я тебя не спросила, стопарик не хочешь?
Тут уж я засмеялась. И мы решили попозже выпить кофе с коньяком.
– За вами кто-то ухаживает?
– Раз в неделю женщина приходит из соцорганов, а так справляюсь сама, слава богу и канадскому внуку. Для меня очень важно, что я ни от кого не завишу. Иногда приезжает племянница по линии мужа, присматривает за мной, а главное, за наследством, которое ей отписано. – Тетя Тася опять хохотнула.
– А чем вы занимаетесь целыми днями?
– В хорошую погоду гуляю. Я на улицу выезжаю, ты заметила, что в доме есть пандус? Невероятная редкость. Его построили для богатой старухи, которая жила в этой квартире, а потом окочурилась. (И снова басом: – Ха-ха-ха!) Из-за пандуса я сюда и переехала, раньше жила на втором этаже, как в тюрьме. А вообще дел у меня много. Хозяйство. Архив. Телевизор не смотрю, зато читаю.
– А что читаете?
– Представь себе – Диккенса. Тридцатитомник. Купила за копейки. Когда-то я сочла, что мне хватит его надолго, как раз до последнего моего дня. И вот дочитываю тридцатый том, но совсем не собираюсь умирать. А произнесенное слово, знаешь ли, материально. Теперь вот растягиваю чтение, сколько возможно, по два раза страницу перечитываю.
– Давайте я вам принесу новое собрание, Золя, например, там много томов.
– Нет, французов не хочу.
– А Теккерея? Но у него мало томов. Не нравится? А как вам Джейн Остин?
– Не пригодна. Нечто обезжиренное. А я люблю густую прозу, с описаниями.
– Может, Томас Гарди?
– Это уже лучше.
– Я проверю, есть ли у него собрание сочинений, сколько в нем томов, и потом вам позвоню. А Диккенса пока вообще не читайте.
– Дельное предложение. Продвину разборку архива.
Мы отправились в комнату, которая совсем не походила на жилище старухи, а тем более инвалида. Конечно, там не было стерильной чистоты, но не было и постели, похожей на расхристанное гнездо (а квартира однокомнатная), разбросанных вещей и скопища лекарств. На стенах фотографии, акварели и гравюры в рамках. И сразу же я обратила внимание на растреллиевские ворота, потому что они большие, примерно, пятьдесят на семьдесят, под стеклом, в старой изящной рамке. Никаких особых художественных красот или изысков, точный, сухой рисунок анфас: кружевные барочные ворота с золочеными деталями, обрамленные полосатыми лазурно-белыми каменными пилонами с золотой отделкой. В глубине, за воротами, чуть просматриваются стены дворца. Легкая голубизна неба. Наверное, выполнено тушью, акварелью, цветным карандашом, за стеклом не понять, тем более все немного выцвело, однако производило впечатление благородной старины, утонченного изящества и, как ни странно, чистоты и прозрачности.
– Золотые ворота Растрелли, – сказала тетя Тася, увидев, что меня заинтересовало. – Они всегда нравились Томику и, кстати, ей предназначались, так что заберешь для нее на память о моей мамочке.
Тетя Тася показала мне нижние полки «стенки», где лежали папки и бумаги.
– Вот эти завалы и разгребаю. Такая я барахольщица. Представь себе, выбросила недавно конспекты, которые писала студенткой. Личное и никому, кроме меня, не- интересное, уничтожаю. Но у меня ведь есть старые письма и от разных родственников, и от Константина Степановича, и от его сестры Варвары. Кстати, я говорила Лиле, что ее бабушка, уезжая в эвакуацию, отдала моей маме семейную переписку. Все сохранилось, Лилю это вроде бы заинтересовало, но получить ее она не торопится. Так что заберешь и это, может, Шурочка увлечется. Надеюсь разобрать архив до осени. Но тогда тебе придется приехать с чемоданом. А пока я тебе кое-что приготовила, но совсем немного, для затравки. Тут есть о Софье Михайловне.
Она отдала мне пластиковый конверт с бумагами и фотографиями, а также рулон бумаги с рисунком генеалогического древа.
Развернула. По формату он был больше и длиннее, чем ватманский лист, бумага пожелтела, краски потускнели, но это тоже мне понравилось. Древо было необычным. Не могу сказать, что часто приходилось рассматривать родословные в виде деревьев, но похожего я не видела. Верхняя половина листа являла собой раскрашенное дерево с ветвями, листьями и яблоками, в которых были каллиграфические надписи, столь мелкие, что казалось, еще микрон-два, и пришлось бы рассматривать их через лупу. А на нижней половине от ствола живого плодоносящего дерева шло точно такое же, но перевернутое, как в игральных картах. Зеркальное отражение было блеклое, безлистное, а яблоки чуть желтоватые и без надписей.
– И что это значит? – спросила я.
– Наверное, это символизирует жизнь и смерть.
На древе не было ни Томика, ни Кости, ни меня, ни Лильки, не говоря уж о Шурке.
– Мамочка рисовала перед войной, – пояснила тетя Тася, – так что многие яблоки еще не наросли.
В середине верхнего коренастого ствола в большом яблоке написано в столбик: «Василий, священник, с. Алексеевское, Харьковская губ.». Это первый известный Самборский. Отчества семейная история не сохранила, как и имени супруги.
Выше уже два яблока: сын Василия – «Василий Васильевич, священник, с. Алексеевское, Харьковская губ.» и его жена «Александра Стефановна». Из дат известен только год смерти Александры.
Так что существовало два попа Василия. Наверняка у первого, родоначальника, был не один сын, просто имена их забыты. Зато Василий-младший с женой дали дружную поросль – двенадцать отростков. Среди них были пышные ветви, жиденькие и совсем тонкие прутики. Одна дочь – незамужняя, одна – бездетная, двое умерли в младенчестве, имен их не сохранилось. Все остальные дали потомство. Среди них четыре сына, переселившиеся с Украины в Петербург, то есть питерские Самборские: Костин и тети Тасин предки закончили Военно-медицинскую академию и стали врачами, Лилькин – священником, все трое участвовали в русско-турецкой войне. О моем – я уже говорила. А куда делось потомство остальных Самборских, брата Антона, священника в городе Змиеве, обладателя раскидистой ветви? Куда делось потомство трех сестер? У них тоже были разлапые ветви.
На древе я нашла моего прадедушку Бориса Чернышева, вычеркнутого нашей семьей из жизни, словно его и не было. Кира Петровна сохранила верность правде.
Кое-что тетя Тася поведала мне о предках, и я поняла, что это нужно будет сегодня же вечером записать, иначе вылетит из головы. Потом я показала ей карту Сестрорецка в надежде, что по ней она сможет вспомнить, где находилась дача. Не вспомнила. А кроме дачи, меня занимал вопрос о романе Софьи Михайловны и Константина Степановича.
