– Это я – образно. Надеюсь, ничего с ним не случилось.
Сказала – и забыла, а я запомнила и хотела посмотреть этот фильм, а его нигде не показывали. Мы тогда не знали, что Иоселиани эмигрировал в Европу, а значит, умер для советского зрителя. Удалось мне посмотреть фильм, когда я была уже взрослой.
Герой фильма, Гия, как и говорила Томик, хороший, но безбашенный парень. Дня ему не хватало, он вечно спешил, повсюду опаздывал, но в последний момент успевал во всем принять участие. Однако парадокс в том, что на самом деле времени у него было воз и маленькая тележка, а мир полон впечатлениями. Он был созерцателем: наблюдал работу часовщика, разглядывал в телескоп – звезды, в микроскоп – микробов, мужика на сцене пустого ресторана, неумело пытавшегося сыграть на фортепиано романс, и, конечно же, глазел на девушек. Засматривался – задумывался, гуляка праздный. И погиб по-глупому, засмотревшись на девушку. Под машину попал.
Еще история с кепкой. В часовой мастерской он прибил крючок, чтобы кепка часовщика не валялась где попало. Вот это и осталось после смерти непутевого парня – крючок для кепки.
Необычный фильм для нашего времени – раздумчивый. Нетерпеливые выходили из зала. А я сидела как приклеенная. С тех пор как был снят фильм, время убыстрилось, не все могут выносить медленные фильмы без погонь, выстрелов, без сюжета. Я помнила, что Гия должен погибнуть, но почему-то надеялась, что судьба сохранит его. Я проплакала весь фильм.
Потом я спросила Лидушу, смотрела ли она «Жил певчий дрозд». Не смотрела. Тогда я рассказала содержание. Правда ли, герой похож на моего отца? Она только плечами пожала.
– Славик был милым парнем, душой общества. Жаль, конечно, что у них с Томиком так получилось.
Наверняка Томик не случайно вспомнила этот фильм. А может, в ней говорила обида? Обида была.
Глава 42
Защебетали птички. Сначала отдельные, а потом хор стал разрастаться, шириться, и я поняла, что наступило раннее утро, мрачное во всех отношениях. Непонятно только, откуда в мире, лишенном деревьев и заполненном серыми бетонными коробками, взялись птицы.
Опять побегала по комнате и понаклонялась, чтобы размять тело и согреться. Хотела умыться, но пробрала дрожь, и умывание отменила. Села на корточки в углу и решила вспомнить мамушек, Шурку, Лильку и тетю Тасю, которую так и не навестила. Времени у меня было навалом.
Подумала: надо принять какой-нибудь важный обет, и, если удастся отсюда выбраться, выполнить. Но не поможет обет. И какой обет? Бороться за Томика. Но это бессмысленно: спасение алкоголика в нем самом, захочет – спасется. И Шурку я не вразумлю, ей нужно повзрослеть, и это должно случиться само собой. Я могу только любить их и принимать такими, какие они есть. К Гениям я в последнее время отношусь совсем не по-дружески, и это целиком моя вина. Если мне повезет отсюда выйти живой, я должна пересмотреть все свои отношения с близкими людьми, я должна измениться.
Есть еще дядя Жора, человек для меня совсем не чужой. Последний раз я встретила его случайно года два назад на канале Грибоедова, когда он выходил из корпуса Бенуа с какой-то выставки. Обнялись, расцеловались, и, наверное, от неожиданности я прочувственно ляпнула: «Как ты постарел», – и заплакала. Он все не выпускал меня из объятий, и я поняла: он не хочет, чтобы я видела, что он тоже плачет.
Мы пошли в Михайловский сад и долго сидели на скамейке. Меня неприятно поразило, что он с палкой, плохо ходит. А на лицо почти не изменился. Он бросил делать корабли в бутылках. Вытянул руки, растопырил пальцы. Показал покрасневшие разбухшие суставы.
– Видишь? Мои пальцы уже не годятся для тонкой работы. Представь себе, занялся реставрацией икон. Халтура, конечно, но я ведь не Рублева реставрирую.
Он жил один. Расспрашивал, как я живу. А о Томике – нет.
– Так я с ней беседую, – сказал он, – по телефону. Достаточно часто.
Ну, Томик! С кем она только не беседует, будучи подшофе. Я не спросила, прочухал ли дядя Жора, что мать не просто под хмельком бывает, а постоянно пьянствует.
– А знаешь, – продолжил он, – я давно уже пришел к выводу, что сглупили мы с твоей матерью капитально. Нам надо было вступить в законный брак, мы бы и до сих пор жили-поживали. В этом был бы большой смысл. Мы с самого начала допустили роковую ошибку: стали жить на два дома. Этого нельзя было делать. Может, мы охладели друг к другу, но все равно были близкими людьми, ближе я потом не нашел. И моей вины тут больше. Томик ведь так и не выросла. Есть такие женщины – девчонки, фантазерки. Не всегда игру от жизни отличают. Иногда заигрываются. И тут их надо пожурить, а иногда и по заднице надавать.
Что ж, мать у меня женщина-девчонка, отец – певчий дрозд, он же славный птах, ну а я, так уж получается, – крючок для кепки. И все бы ничего, если бы мать не заигралась с алкоголем. Но надавать ей по заднице задача не для меня.
Почему-то вспомнила Цыпу-Дрипу. Вот обрадуется, если я испарюсь, сгину, рассеюсь, как сон, как утренний туман.
Со слов Кости я знаю, что в последние дни дядя Коля вспомнил, как лежал в больнице, у него был сепсис, и дела плохи. Он понимал, что может умереть. Температура была предельная, но сознание достаточно ясное. И он решил: если повезет выкарабкаться, он будет жить совсем иначе, станет другим человеком. «И что ты думаешь, сказал дядя Коля, – я выжил и не стал жить иначе, я ничуть не изменился».
Зачем он вспомнил об этом перед смертью? И что хотел изменить? Человеку всегда есть что изменить или поправить.
Я хочу вернуться домой, я буду больше ценить жизнь и внимательнее относиться к близким людям. И к дальним тоже. Я поправлю то, что еще можно поправить. Я выйду замуж за Макса и рожу ребенка.
О замужестве возникло в голове без всякого моего участия. Должно быть, это решение сидело у меня в подкорке.
Я ревела-ревела и не запомнила, как заснула и долго ли спала, но никаких ужасов не снилось. Отец вроде бы снился, в образе Гии – певчего дрозда. Он мчался по лестнице, чтобы в последний момент успеть подскочить к своим ударным инструментам и оттарабанить в финале положенную дробь.
Как нестерпимо громко она звучала! И вдруг я словно очнулась после обморока, мелькнула безумная мысль: Костик пришел меня освобождать.
Нет, мое положение ничуть не изменилось и даже ухудшилось, потому что теперь уже вряд ли я смогла бы заснуть и даже задремать. А грохот, разбудивший меня, был громом. Небо полоснула молния, снова прогремело, и все насухую.
Пыталась встать, а ноги, словно ватные, не держат. Размялась, занялась туалетом, потом пробежкой по квартире. Напилась воды, чтобы заполнить голодный желудок. Стояла у окна и смотрела на безжизненный пейзаж. Пройдут месяцы, кто-то получит ордер на эту квартиру, а в ней разложившийся мертвец, то есть я. Впрочем, и без мертвеца жить в этом сверхгигантском улье тошно.
Начался дождь. Заняться нечем, только в окно смотреть. Взялась подпиливать ногти. Слонялась по комнатам. Оказавшись возле входной двери, поковыряла пилочкой для ногтей в замочной скважине, просто так, от безделья. Потом принесла ключи от своей квартиры и сунула туда главный, но он в скважину не влез. Сунула другой, от второго замка, которым пользуюсь, уезжая надолго. Этот провалился слишком далеко, а когда я его вытаскивала, будто зацепился, встал на место. Не веря в невозможное, я тихонько-тихонько попыталась его повернуть, и он пошел. Толкнула дверь, и она открылась.
