Мать стенала, Костя снова грел воду, и процедуру повторили. Со второго раза все получилось, но я надышалась карбофосом, и мне стало плохо. Я обещала не говорить об этом мероприятии тете Нине, но она все равно узнала и гневалась, что ребенка отравили. Впрочем, двум девчонкам из нашего класса тоже травили вшей карбофосом, это считалось самым действенным средством. Тогда у многих были вши, а мама утверждала, будто во времена ее детства о таком даже не слышали. И тетя Нина говорила, что в эвакуации – было, и сразу после войны было, но потом уже не было. А в войну и после нее вшей травили керосином или стригли наголо и мальчиков, и девочек.
Во время приключения с вшами и карбофосом мне было лет десять, а позже еще кое-что ужасное случилось со мной на даче.
Был жаркий день, я увидела бутылку с пивом, сходила к дяде Коле и спросила: «Можно, я попробую пива», он ответил: «Попробуй, но не увлекайся». Кто-то уже налил из бутылки половину стакана, и я стала пить. Мне сразу эта горько-кислая, тягучая жидкость не понравилась, но я допила, и почему-то рот у меня оказался полным волос. Они были в горле, застряли между зубами, я пыталась их вытащить, и меня долго и мучительно выворачивало наизнанку. Как оказалась, тетя Нина налила пива для завивки волос и смачивала их рукой, разбирая на прядки, чтобы накрутить на бигуди, так в те годы женщины завивали волосы. Пиво я, между прочим, до сих пор не пью.
Подумав о пиве, я почувствовала позыв к рвоте, хотела представить жареное мясо и помидорный салат со сметаной, но желудок сводило от голода или холода, или на нервной почве. Я вспомнила, как Томик однажды решила изготовить в домашних условиях токай из воды, изюма и еще чего-то.
Томик иногда создавала неожиданные кулинарные композиции, например, щи с добавлением сушеных цветков календулы или чай с корой дуба. В детстве мы с подружками были в восторге от ее угощений. Она любила браться за то, что сделать было заведомо невозможно. Производство мороженого потерпело крах, но мы все равно не без удовольствия выхлебали сладкую холодную жижу. А вот изготовление токая вылилось в долгую и безысходную историю. Через некоторое время, которое требовалось для получения вина, из бутыли потекла мутная пенящаяся жидкость, а вокруг горлышка затуманилось легкое облачко дрозофил.
Видимо, Томик сочла это само собой разумеющимся, открыла окно и при помощи полотенца стала выгонять мушиную братию. Братия на свежий воздух не стремилась и возвращалась к соблазнительной бутыли, а на следующий день так размножилась, что стала похожа не на воздушное марево, а на колышущуюся серую массу, окутавшую бутыль. Томик отказывалась уничтожить или хоть как-то герметизировать жидкость, которую она называла созревающим токаем. Она убеждала меня:
– Вину при созревании необходим доступ кислорода, а дрозофилы не какие-нибудь помойные или навозные мухи, а безвредные фруктовые мушки, они не станут кушать гадость. Это славные помощницы ученых-генетиков, приносящие свою жизнь на алтарь науки. Все свои открытия генетики сделали при их непосредственном участии.
– Кроме первого, – возражаю я. – Мендель экспериментировал с фасолью.
– Зато все последующие – с дрозофилой.
– Давайте поставим дрозофиле памятник, как собаке Павлова!
– Давайте-давайте, – подхватывает Томик и полотенцем гоняет мушек по кухне.
– Я не буду пить твой токай, – говорю ей, но она смеется и протягивает мне стакан, а на стакане налипли волосы. Это пиво для завивки волос!
– Я тоже не буду, – говорит Томик и выливает содержимое стакана в раковину.
– Правда? – спрашиваю с надеждой? – Не будешь пить никогда?
– Никогда, – говорит Томик и опять смеется. – Обещаю.
Я вижу, что она совсем молодая, она в сестры мне годится, а не в матери. Мы куда-то с ней идем, я отвлеклась, а она нагнулась к подвальному окну, а там собака. Может быть, Томик хотела ее погладить, но вдруг отдернула руку: два пальца откушены, три висят, как вареные макаронины. Лицо у нее удивленное. Крови нет. Я приседаю рядом, прижимаю ее руку к себе и кричу, что есть силы: «Помоги-те-е!» И кто-то спешит на помощь, только на помощь ли? От этого еще страшнее, и я снова ору благим матом: «Ма-а-ма!»
Открываю глаза: бетонная клетка. На улице светло, но хмуро. У меня еще не прошло ощущение пережитого ужаса, и, кажется, я еще чувствую руку Томика, которую прижимала к груди. Как я люблю ее такой, какой она была раньше, как жаль, что мы больше не вместе.
Трясу головой. Тело затекло, встаю и делаю наклоны вперед-назад, совершаю пробежку по периметру своей клетки. Никак не могу согреться. Думаю о том, что будет с Томиком, если я не выберусь отсюда. А ничего не будет. Зальет зенки, чтобы не думать и не плакать, а протрезвеет – снова…
Глава 41
А ведь я создание Томика не просто материальное, но и духовное. Она меня водила в музеи, давала читать книжки и научила любить то, что сама любила. Я обожала с ней гулять. Мы шли по улицам, и она рассказывала о домах, которые встречались по пути, в каком стиле они построены, что характерно для барокко, модерна или конструктивизма. Как называются архитектурные детали. Как, глядя на церковь, определить, где восток, где запад. Как устроен иконостас, как называются ряды икон, и в каком ряду расположены какие иконы. Как по одной из них узнать название церкви. Заходя с Томиком в церкви, я усвоила евангельские сюжеты по праздничному чину в иконостасе. Мифологию Древних Греции и Рима – по картинам и скульптуре Эрмитажа.
Я была бы точным слепком с нее, если бы у нас был схожий характер. Но она была «звездной девочкой», а в ночь моего зачатия небо, я думаю, было наглухо затянуто тучами.
Я часто думала, а любила ли она кого-нибудь из своих мужчин? Дядю Жору или Варлена? По-своему, конечно, любила, но не отчаянно, не самоотреченно, и, уж конечно, не безнадежно. Она не потерпела бы безысходности ни в любви, ни в чем другом, и свое нынешнее положение она таковым не считает. Года два назад я спросила ее, любила ли она по-настоящему. Думала, отшутится, а она спокойно и серьезно, так что я не усомнилась в ее правдивости, ответила, что любила.
– А кого? – Я замерла, ожидая ответа.
– Как кого? Твоего отца.
Я удивилась. Любила, а все фотографии уничтожила.
Об отце я ничего не знаю. Если разобраться, единственное переживание, которое у меня с ним связано, отношения к нему не имеет. Хотя, почему не имеет, если связано именно с ним?
Однажды, когда я пытала Томика, каким был мой отец, она спросила:
– Ты слышала о грузинском кинорежиссере Иоселиани?
Я не слышала.
– Есть у него фильм «Жил певчий дрозд». Это о парне, оркестранте-ударнике в оперном театре, который жил, как хотел, то есть, как птаха. Простой такой, свободный от обязательств, бестолковый и для всех милый. Жил-жил, пел-пел, летал, куда хотел, да и пропал ни за грош. Вот и твой отец был такой.
– А что, мой отец разве пропал?
