Электричка ожидалась через сорок минут. Я бродила по платформе и вдруг взяла и позвонила Косте. Дома никто не ответил. Позвонила на мобильник. Откликнулся.
– Ты где? – спрашиваю.
– На работе.
– А ты знаешь, который час?
– Не имеет значения, у нас тут и заночевать можно.
– С дамами?
– При чем здесь дамы?
– Ладно, проехали. Ты помнишь, что сегодня сороковой день?
– Помню. Крест я поставил. Там порядок.
И вдруг я почувствовала ужасную усталость и поняла, что говорить больше не о чем.
– Крест видела, дядю Колю помянула. Просто я думала, что хоть что-то человеческое тебе не чуждо…
– А ты где? Хочешь, я к тебе приеду?
– Не хочу, – сказала я и выключилась.
Он не перезвонил.
В электричке я твердила: Костя эгоист, беспардонный сухарь и большое дерьмо. Мне он не нужен. Да к чему самоуговоры, это же и так понятно. Для семейной жизни он совершенно непригоден. Если разобраться, у нас нет ничего общего, кроме этой вонючей, умирающей дачи, кроме воспоминаний сопливой отроковицы. Надо завязывать с моим ненормальным состоянием. Надо жить своей жизнью и думать о будущем.
Когда я подходила к своему дому, то издали приметила мужика, слонявшегося возле парадного. И вот удивительно: я рассчитывала увидеть Костю в самых невероятных местах, а тут узнала лишь подойдя вплотную, столкнувшись нос к носу. И мгновенно я забыла о своем сеансе самовнушения. Это был Костя – единственный, желанный, долгожданный.
Глава 37
Костя ходил по комнатам. Сказал:
– Именно такой я и представлял вашу квартиру. Мне даже кажется, что ничего не изменилось. О, мудрая Сова! – воззвал он, глядя на фрагмент Босха с погремушками вместо ягод. – Много ты здесь намудрила!
– Ой, много! – сказала я с выражением, но посвящать его в настоящий смысл символа Босха не стала.
– Облако-женщина мне всегда нравилась, вызывала у меня сексуальные фантазии. Она ведь стояла у вас за шкафом, верно? А где портреты Томика? – Он продолжал осмотр, перед глобусом остановился. – Погоди, это не Володькин? Как здорово, будто вернулся в давние времена…
Костя приходил сюда, когда я была маленькой. Привозил овощи, ягоды и яблоки от тети Нины, а однажды ему поручили доставить домой меня. И позже здесь был, после моей свадьбы с Володей.
– А это что за иконостас? – Он рассматривал фотографии, выставленные на столе. – «Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток…» Знаешь такой стих? И та-та-та и та-та-та…В общем… «строк печальных не смываю».
Я разгрузила сумку, добыла из холодильника все содержимое. Он вынул из своей сумки бутылку коньяка. Мы сели за стол и помянули дядю Колю.
– Жаль, Томика с нами нет, – посетовал Костя.
– Лучше представляй ее такой, как помнишь. В романтическом свете.
– Так чем она занимается?
– Ничем. Пьянствует. Живописью увлекалась одно время. Маслом писала. Можешь представить! Они с Варленом, бойфрендом, даже умудрились втюхать какую-то ее мазню иностранцу.
– Она ведь когда-то рисовала?
– Никогда. Она в Академии художеств на искусствоведческом училась. Правда, в девяностые, когда работы не было, матрешек расписывала. За гроши. У нас и сейчас где-то Сталин с Ельциным валяются. В виде матрешек.
– Она всегда была предприимчивой и веселой, никогда не унывала.
Мне показалось, что он матерью интересуется гораздо больше, чем мною, и это меня раздражало.
– В настоящее время у меня с ней связан лишь стыд и страх. Она появляется здесь поддатая и демонстрирует себя во всей красе. Я соседей стесняюсь. Ладно, муж алкоголиком был, но мать… Это уж чересчур! Стыдно и унизительно!
– Нашла чего стыдиться. Ты никогда не слышала, как по ночам ваш подъезд трясется?
– А чего ему трястись?
– Скелеты из соседских шкафов рвутся на волю!
– Мне от этого должно быть легче?
– Хочешь, чтобы стало легко, отпусти свой скелет. Скажи ему: катись куда подальше.
– Вот и мать предлагает отпускать неприятности и страхи.
– А чего ты боишься?
– Боюсь, что она окочурится от пьянки. Боюсь, паралич ее разобьет. Боюсь, что Варлен отдаст концы, и она придет жить ко мне. Я с мужем натерпелась, второй раз этого не вынесу.
– Куда ж ты денешься? А ждать беды – последнее дело. К тому же человек всего лишь предполагает… Не дрейфь!
– Говорила с Сусанкой по телефону. Она вернулась? – спросила я.
– Время от времени возвращается.
– И ты это терпишь?
– Заковыристый вопрос.
– И еще один. Почему у вас не было детей? Если нельзя об этом спрашивать, не отвечай.
– Спросить можно. Детей она не хотела, дважды делала аборты.
И уж коли я узнала самое потаенное, неприкосновенное, то смело пошла дальше.
– Я слышала, когда вы поженились, Сусанка в хозяйстве была полный ноль. Она научилась чему-нибудь?
Он засмеялся.
– Я научился. Готовить. Особенно хорошо управляюсь с мясом.
– Как же все остальное? Стирка, уборка…
– Стирает машина, убраться – не проблема, а в общем, никто и не убирается.
– А это? – Я показала на рубашку сомнительной чистоты и без пуговицы.
– Руки не доходят.
– Я бы уж давно с ней развелась.
– Она беспомощна, она без меня просто не выжила бы. И кстати, тут все без обмана. Когда мы женились, она сказала, что хозяйством заниматься не будет, ничего не умеет и учиться не собирается. Зато любит и разводит сенполию – комнатную фиалку. Привезла с собой уймищу горшков, так что я вдобавок стал спецом по сенполии, сенполистом. – Опять смеется. – Тебе не подкинуть? У меня ее очень много: простая, махровая, всех цветов, и даже в полосочку.
– Нет уж, спасибо. Если некуда деть, отнеси в детскую поликлинику. Или во взрослую.
Он любит Сусанку! Как глупо, печально, несправедливо, а я какие-то надежды лелеяла. Даже не задумываясь, что пою, пропела:
Но как портрет судьбы – он весь в оконной раме,
Да любит не тебя…
А я люблю тебя.
– Да, что-то в этом роде, – согласился Костя.
Он – о себе. Я – о себе.
Мы еще выпили. Я посмотрела на часы, метро уже закрылось, но ему и пешком недалеко. Костя заметил мой взгляд и сказал:
– А что, старушенция, не выпить ли нам еще маленько? Честное слово, последний раз я пил на девять дней, в Мурманске, в гостинице районной… Где койка у окна…
