Интересно, сохранился ли этот диплом? Думаю, да. А вспомнит ли Костя тему рабочей диссертации своего отца? Сможет ли назвать удельный вес меди и температуру ее плавления?
Удельный вес меди – 8,93 г/cм3. Температура плавления – 1083 oC. Вот так!
Конечно, если по-честному, я бы тоже не назвала этих цифр даже под ножом гильотины, если бы не нашла их в синей тетрадке.
Кстати, следующую за химическими формулами страницу занимает фраза: «Фамилия бабушкиной кормилицы была Кормилицина».
Что это, прикол или так и было?
Глава 36
Сороковой день. Утро по-летнему теплое, но серенькое. В городе буйно пламенеет лиловая и розовая сирень, в Сестрорецке, видимо, только зацветает. И я, как в отрочестве, думаю: мне назначена встреча. Где? Конечно, у дяди Коли. Когда? Вечером, после работы.
Все мое отрочество, отчасти это продолжалось и позже, я назначала Косте свидания в каком-нибудь определенном месте. Шла туда с замиранием сердца, словно все по-настоящему, издали напряженно вглядывалась в людей, иногда стояла некоторое время в ожидании. Естественно, Костя не мог материализоваться и объявиться в реальности из мира моего вымысла. Но теперь вымысел обязан был обратиться в реальность. Не может он не приехать в этот день на могилу.
Гениев застала над репродукциями, они что-то возбужденно обсуждали.
– При чем здесь «гитара плачет»? – Гений метал глазами молнии. – Ты хоть читала названия картин?
– Где же я могла их прочесть?
– На обороте написаны!
– О-о-о! Не заметила. Что-то не сошлось?
– А ты как думала? Гитара не плачет, я рыдаю! Это «Портрет миссис Миллс в 1750 году».
Глянула издали – точно: это не гитара, а шляпа! А вот – грудь! Вот талия! Но почему в 1750 году?
Меня разобрал безумный смех. А Генька, потрясая картинкой с танцем двух гомосексуалистов, сердито сказала:
– Ты считаешь: «Ах, как трудно любить» – подходит?! Картина, между прочим, называется «Мужчина и женщина перед кучей экскрементов»! Кому трудно любить? Кому боль причиняет воздух? Намек на вонь? Ты издеваешься?
– Не может быть!!! – Я уже рыдала от смеха. И Гений заулыбался.
– Ну не читала она названия! – Гений взял картинку с одинокой белой ногой – Это – «Человек, бросающий камень в птицу», не идет он ни в какую Гранаду!
– Конечно не идет… Не идет… в Гранаду. Потому что идет в Барселону… – Я уже не могла остановиться.
– Да ну тебя! – улыбнулась и Генька. И мы стали смеяться все вместе, и смеялись, и смеялись. С нами давно такого не случалось.
– То-то я не могла избавиться от мысли, что розы и мирты мне петуха напоминают! – сказала я, отсмеявшись.
– Зато «ночь нежна» подходит, – успокоил Гений.
– Тут ничего не подходит, – сказала я. – «Ночь нежна» – из другой оперы. И вообще, Генька, мысль со стихами не гениальная, она тебя не достойна.
– Да кто бы позволил нести в проект отсебятину-бредятину? – спросил Гений. – Вы об этом подумали?
– Спроси свою жену.
– Что-то мы очень развеселились, – заметила Генька. – Много смеяться – к слезам. Ты собиралась рано уйти? У тебя сегодня поминки?
– Отвалю часа через два.
Просидела за правкой рукописи до четырех часов, потом зашла в гастроном и в пять была на вокзале. Я чувствовала, что все делаю правильно и вовремя, я еду к Косте на свидание. В нужное время мы сойдемся в назначенной точке. И чем ближе я подъезжала, тем более возрастала моя уверенность. Встреча неотвратима.
Выйдя на платформу, вдруг вспомнила, что все предусмотрела, хлеб, колбасу, помидоры, бутылку вина и пластиковые стаканчики, даже штопор взяла, а цветы позабыла. Теперь я шла на кладбище в сторону от поселка и собирала по дороге небольшой букетик ландышей. Хоть ландыш и занесен в Красную книгу, но это здешний ландыш, и дядя Коля – здешний, и был таковым, когда еще Красной книги не существовало. Так что мне простится. И то, что я на могилу иду не к дяде Коле, а на любовное свидание, тоже простится. Я думаю, что дядя Коля был бы доволен, если бы мы с Костей соединились. То есть иду я к дяде Коле, можно сказать, под родительское благословение. Конечно, он был бы рад, потому что впервые и внезапно в этот тихий заплаканный день выглянуло солнышко.
Кладбище не было старым, первые могилки появились в пятидесятые годы прошлого века. И никаких навороченных памятников. Ни церкви, ни часовни. Крестики, раковинки, оградки в сосновом бору. С моих детских лет это кладбище не изменилось, хотя изрядно выросло. Я знала, что могила дяди Коли на окраине, почти у обрыва, и смотрит в лес. Шла на ватных ногах, и сердце обрывалось.
Большой деревянный коричневый крест, покрашенный морилкой, увидела издали и сразу поняла: это здесь! Но никого на могиле не было. Скамеечки тоже не было. Положив под крест свой скромный букетик, села прямо на землю. Мыслей никаких.
Сидела и ждала Костю. Наверное, я неправильно определила время встречи. Сидела и повторяла: прости меня, дядя Коля, прости меня, дядя Коля, прости меня, дядя Коля…
Крест был поставлен совсем недавно, под ним – красная баночка с колпачком, в ней свечка. Но зажигалки, чтобы затеплить огонек, у меня не было, я не курю. Открыла бутылку вина, налила в два стаканчика. Один, дяди Колин, накрыла ломтиком хлеба и поставила рядом с ландышами. Из второго выпила и про себя произнесла маленькую речь о том, что хотела бы посидеть с ним на даче и поговорить, и как жалко, что не воспользовалась этим раньше, а также о том, что все сорок дней вспоминаю его, а вчера вспомнила все, что он рассказывал мне о плавке меди, шлаке и реагенте, о температуре плавления и кипения меди и, наверное, теперь надолго запомню ее удельный вес.
Засунула в горлышко пробку и поставила бутылку в сумку. Что бы подумал дядя Коля, наблюдая за мной? А может, он и наблюдал с небес. И я сказала ему: если это в твоих силах, помоги нам с Костей встретиться.
В восемь вечера я попрощалась с дядей Колей и пошла к даче. Я знала, что и там Кости нет, и все-таки представляла, как сниму петлю с калитки, пойду к веранде и издали увижу, что он сидит там, в одиночестве, за столом.
Солнце все еще стояло высоко, через две недели пик белых ночей. Однако, войдя на улочку больничного городка, меня охватил беспричинный страх. Может, веянье помойки долетало с ветерком, распространяя запах гниения? А может, мое ожидание, долгое и тоскливое ожидание вылилось в необъяснимый ужас. Я двигалась, как сомнамбула, сняла проволочную петлю на калитке, но, разумеется, дом был пуст.
Пошарила под крыльцом – ключ на месте. Заходить не стала. Меня била дрожь. На платформе попыталась себе объяснить, почему же меня так заколотило, и догадалась: все дома в больничном городке стояли пустые, закрытые. Ну, конечно, заколоченные досками окна и двери, пышный бурьян в огородах. Никаких следов пребывания владельцев. Возможно, какая-нибудь дача и была обитаема, но вспомнить точно я уже не могла.
