– Как ты себя чувствуешь? – Нечего и спрашивать, все равно ничего, кроме общих слов, не скажет. Ее бы надо показать врачу, но идти отказывается наотрез. – Ты знаешь, где была дача Самборских в Сестрорецке?
– На Канонерке, – отвечает не задумываясь.
– А что это такое?
– Район возле Курорта.
– А где именно была дача, на какой улице?
– Скорее всего я никогда этого не знала.
– Но дача ведь сохранилась, пережила войну?
– Пережить-то пережила, только нам уже не принадлежала. После революции – ку-ку! Отобрали.
– Как же узнать об этой даче?
– Никак.
– Но ты ведь что-то о ней слышала?
– Там шла бурная жизнь. Все они там тусовались. Я имею в виду родню. Ходили слушать Шаляпина, Собинова, Блока, когда те приезжали в Сестрорецк. Было много развлечений.
– Неужели тебе не хотелось посмотреть на этот дом? Почему ты бабушку о нем не расспросила?
– А почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь? Молодежь живет своей жизнью и мало интересуется стариками. А потом и спросить не у кого. У меня были свои интересы, далекие от сестрорецкой дачи. – Мать опять издала характерный смешок. Мне показалось, что за время нашего разговора она потихоньку прихлебывает из рюмки.
– Оторвала тебя от ужина? – сухо спросила я.
– Нет-нет, я уже поела, сейчас пью чай.
Известно, какой чай она пьет.
– Знаешь, как можно выяснить адрес дачи? – спросила она внезапно.
– Как? – обрадовалась я.
– Не догадываешься? Посмотри на открытках. Поищи сестрорецкие открытки в книжном шкафу. Только мои письма не читай! Слышишь?
– Слышу. Ты не помнишь, в каком монастыре была настоятельницей родственница тети Вали? И где ее расстреляли?
– По-моему, где-то в Новгородской губернии. Только мне кажется, умерла она своей смертью еще до революции.
Часа через полтора решила уточнить у матери, почему в нашем доме нет старых писем. Трубку взял Варлен и сказал заплетающимся языком, что мама уже легла спать.
Печаль, печаль.
Кот, свернувшись у меня под мышкой, поет.
Глава 26
Осталось шестнадцать дней.
За окном солнечно. На крыше дома за окном застыла чайка, белая, словно фарфоровая. Кормлю кота. Из ванной меня достает телефон. Генька.
– Посмотри сонник Миллера, к чему снится куриное мясо. Мясо, жареyное на большой сковороде: тушки распластанные, как цыпленок-табака, один из них – в кандалах.
– Ты считаешь, что у Миллера есть цыпленок-табака в кандалах?
– Может, жареное мясо? Посмотри.
Открыла сонник Миллера, который так уважала Генька, и прочла:
– Жарить мясо – скорые и неизбежные конфликты с родными.
– Не помню, чтобы лично я жарила цыплят. Они уже были зажарены.
– О приготовленном мясе. Такое мясо олицетворяет цель, к которой ты двигаешься, но она будет достигнута кем-то другим.
– Это мне не нравится, – говорит печальным голосом Генька. – А что-нибудь связанное с курицей?
Опять листаю сонник.
– Курицы нет. Есть кудахтанье. О, погоди, есть курица. Это – олицетворение семьи.
– Уже лучше.
– Что лучше-то? Тебе же не просто курица приснилась, а жареная, и тем более – в кандалах.
– И как ты можешь это интерпретировать?
– Никак! – взвиваюсь я. – Понятия не имею, что это значит! Я еще не умывалась и зубы не чистила, стою в ночной рубашке и обсуждаю жареное мясо в кандалах! Принесу тебе Миллера, ищи сама цыплят-табака.
– Не надо приносить, – просит жалким голосом.
– Ладно, – смягчаюсь я. – Если верить Миллеру, и если жареный цыпленок твоя цель, а кто-то другой хочет ее достигнуть, то у этого другого не выйдет ни хрена. Цыпленок-то в кандалах! Противник обезврежен. Происки его не увенчались успехом.
– Какой противник? Что за происки?
– Ладно, думай сама. Встретимся на работе.
– Ты обещала принести мне альбом со сказочными картинками, – говорит обиженно.
Позавтракала, собралась, взяла альбом, раскрыла наугад, и распахнулся он на качелях.
Летит девочка над осенним городом, над своим детством, над своей жизнью, и ни о чем не задумывается. Мальчик с недоумением глядит вниз. А полет не остановить.
Смотрела на картинку, смотрела и поняла, что не могу расстаться с альбомом. Поискала по полкам, нашла Чурлениса. Пусть по этим картинкам сказки придумывает. Может, они немного старомодные, но для Геньки в самый раз.
На работе о жареных цыплятах Генька не вспоминает, зато настоятельно приглашает завтра на дачу. Я не была на открытии дачного сезона, а с тех пор месяц прошел. С трудом удалось отвязаться. Обещаю позвонить, если мои планы изменятся. А планов у меня нет.
Идти некуда: на метро и домой. Настроение – поганое. Томик обычно говорит: «Отпусти ситуацию». Она умела ее отпускать, а теперь окончательно отпустила.
Солнце сияет, юная зелень порхает. Стояла на Сердобольской, на трамвайной остановке возле железнодорожной насыпи и вдруг услышала электричку. Я знала, что электричка на Сестрорецк здесь останавливается, и загадала: если это она (что маловероятно!) и если я успею добежать до платформы (тоже сомнительно), то все будет хорошо. Что – все? Не знаю. Все – это все!
Я припустила и вскочила в последний вагон. Электричка шла в Сестрорецк!
Пятница, дело к вечеру, а вагоны – полупустые. Ходят кассиры, продают билеты. Плывет пригородный лес, дачи, среди них иногда встречаются старые, самобытный модерн начала двадцатого века. Прогоны между станциями совсем маленькие. Знакомые с детства названия: Лахта… Ольгино… Лисий нос… Тарховка… Электричка телепается еле-еле, будто та, дореволюционная, которая к Курорту за час десять добиралась. Какая-то игрушечная жизнь. Мне показалось, я задремала. Может быть, я здесь когда-то проезжала? В другой жизни…
Чуть не прозевала Сестрорецк. Вышла на платформу, она почти пустая. Электричка ушла. Старый двухэтажный деревянный вокзал. За ним примитивный рыночек, где продают резиновые сапоги и тюлевые гардины, трусы, носки и сервизы, мягкие книжки в ярких обложках и диски, трехлитровые банки с солеными груздями, плавающими в мутном рассоле, домашнюю аджику жгуче-томатного цвета и букетики ландышей. Что угодно для души и тела. И рядом, на взгорке, такой же старый, как вокзал, деревянный двухэтажный дом, накренившийся под кричащей разноцветными заплатами рекламой: «Аниме. Недорого», «Фото за пять минут», «Сэконд хенд», «Билеты ж/д и авиа», «Мегафон» и еще много всего. И стрелки указывают в те стороны, где все это обретается. А к дому киоск притулился: «Живое пиво».
