В общем, проходная комната так и осталась материнской, здесь находятся ее вещи, ненужные в повседневной жизни. Она не забирает их, чтобы был повод наведаться сюда, когда придет каприз. Я говорила Томику, что она должна оформить брак со своим новым мужчиной, художником, как и Жора, и прописаться в его мастерской, которую он подсуетился приватизировать, когда это было еще доступно по деньгам. Случись что (тьфу-тьфу!) – а Варлен старше Томика – и моя сильно пьющая мать окажется вместе со мной в квартире с проходными комнатами. Естественно, меня это напрягало. Я боялась даже ее посещений, потому что она практически всегда являлась навеселе и, как правило, вступала в контакт с соседями по дому: вела пьяные разговоры и занимала деньги, а потом не возвращала. Кто-то заявлял мне о долге, и я отдавала, но ведь кто-то молчал! А бывало совсем плохо. Приходит однажды старушка с третьего этажа и просит: «Помоги маме подняться по лестнице». Спускаюсь, а она на четвереньках по ступеням ползет. Стыдно до слез. Я же родилась в этом доме, здесь многие помнят меня с детства, и такие есть, кто бабушку помнит и мать маленькой.
Мысль о совместной жизни просто в ужас меня приводит. Засада! А матери на все наплевать. Говорю ей:
– Надо узаконить отношения с Варленом, давай свадьбу устроим, вот уж повеселимся!
– Обхохочемся! – соглашается она.
И вдруг я узнаю, что Томик уже год или два живет без паспорта. Объясняет: украли сумочку, а в ней был паспорт. С пьяным человеком может случиться все, что угодно. Может, украли, может, потеряла. Я настаиваю на восстановлении паспорта, сама иду в паспортный стол, пишу от ее имени заявление об утере паспорта. На этом и кончается. Но недавно я узнала нечто, повергшее меня в совершенный транс. Варлен женат! Где жена? Живет в двух кварталах от мастерской. Я стала приставать к матери: почему Варлен не разведется, если ему не нужна ни жена, ни квартира?
– А зачем? – поинтересовалась она невинным голосом.
– Случись что с Варленом, ты вынуждена будешь переехать ко мне!
Ответ меня сразил окончательно:
– Не надо лишних телодвижений. Что на роду написано, то и случится. К тому же он хочет, чтобы мастерская по наследству перешла к его дочери.
Оказывается, у него еще и дочь имеется!
Слов нет! Мать – выжившая из ума идиотка! Но, по крайней мере, Варлен, старый мудак, хоть и алкоголик, но заботится о своем потомстве, а мать не знаю, на каком свете живет. И как с ней такое могло случиться, я тоже не знаю. Предскажи мне двадцать лет назад, что она сопьется, я бы не поверила. И пятнадцать лет назад – не поверила бы. И десять… В общем, я не заметила, как это случилось.
Поначалу мне понравилась мастерская Варлена. Это огромная комната, увешанная картинами, с большим столом, со стеллажами и шкафами с разной красивой ерундовиной, с лестницей на антресоли: там библиотека, кушетка, кресло-качалка и телевизор. Закут под лестницей огорожен парчовым занавесом, за ним – кровать. А еще две отдельные коморки – уборная, совмещенная с душем, и кухонька, есть и прихожая – небольшой коридорчик. Там было чисто, хлебосольно и весело. Тогда еще мать готовила и следила за чистотой. Чтобы вымыть огромные двойные окна мастерской, которые к тому же и не открывались, нужно было вызывать специальных людей, и мать их вызывала. Варлен мне тоже поначалу понравился, симпатичный дядька. Я спросила мать:
– А что это за имя – Варлен? Армянское?
– Очень даже русское имя. Правда, редкое. – Она засмеялась и сказала шепотом: – Великая армия Ленина! Вот как это расшифровывается.
Сейчас-то мне не смешно. И в мастерской не весело и грязно. Пол затоптан, окна вообще перестали пропускать свет, а четырехметровые оконные занавески, которые никогда не закрывались, засаленные, в пятнах, наполовину оторвавшиеся от карниза, ниспадают театральной ветошью. Кто сюда приходит – не знаю, но вряд ли гостей много. Я там не была с Рождества. Мать меня не пускает, придумывает отговорки, а когда я настаиваю, говорит прямо: «Не надо приходить, Варлен болен». Или «У Варленчика работа, ему нужен покой».
По-моему, Варленчик давным-давно не работает. Он обрюзг, бреется раз в две недели, шея повисла вертикальными складками, глаза красные, слезятся. И мать… Кто бы узнал в ней милого, жизнерадостного Томика моего детства? Беззубая, поэтому улыбается, не открывая рта. Опухшие ноги и пальцы рук. Волосы красит раз в полгода. Юбка явно коротковата для ее возраста, а вязаную шапку с бахромой и косичками, словно из помойки вытащенную, я именно туда и отнесла, а ей купила новую. Наверное, она понимает, что выглядит не слишком авантажно, поэтому предпочитает общение по телефону. А может, ей трудно передвигаться? Впрочем, образ ее жизни сократил количество знакомых, которым она когда-то была интересна и нужна.
Смотрю на фотовыставку своих сородичей и больше ни о чем у них не спрашиваю. Что они могут сказать?
Глава 22
В материнской комнате висят картины маслом: пейзажи и абстракция. Один из пейзажей мне всегда нравился: луг, а над ним небо с облаками, и самое большое, простершееся прямо над лугом, очертаниями своими похоже на пышную, обнаженную женщину, которая лежит животом вниз и будто бы рассматривает землю.
Этот славный пейзаж, написанный кем-то из материнских друзей-художников еще в эпоху соцреализма, долгие годы стоял у матери за шкафом. Сначала бабушка возражала против экспонирования облака без штанов, а потом про картину забыли, я ее вытащила, когда Томик отвалила к Варлену. Заодно сняла и зафигачила за шкаф абстракцию, потому что своим колоритом, мерцающим всеми оттенками дерьма, она вгоняла меня в депресняк.
Были у нас еще два портрета Томика. Один мы называли «Офелией», наверное, потому, что там она чрезвычайно миловидная, юная, бледная, в венце из белых кувшинок, которые спускаются на плечи и на грудь, ассоциировалась с датской утопленницей. Я с детства обожала этот портрет. Второй портрет тоже был неплох и отличался внешним сходством, хотя, как и на первом, немного ее идеализировал. Томик забрала оба в мастерскую Варлена, будто там и без того мало картин. Я думаю, она хотела доказать ему и всем остальным, что когда-то была хороша собой.
И еще одна картина мне нравилась. Она изображала нахохлившуюся сову, а по обе стороны от нее, словно обнимая, поднимались две руки с детскими погремушками. Философский смысл картины мы объясняли так: сова – мудрость, а настоящая мудрость таит в себе проростки детскости, иначе она выхолощенная и заумная. На обороте холста было посвящение: «Тамаре, Царице моей души, с пламенными чувствами». Картина была написана в незапамятные времена, то есть еще до моего рождения, ухажером матери. Потом он эмигрировал и стал на Западе знаменитым. Картину мы называли «заначка на черный день». Томик говорила: «Когда придет копец, мы продадим нашу «заначку».
И вот к началу нового тысячелетия Томик поехала по путевке в Испанию и была в Мадриде. На музей Прадо им дали всего два часа без всякой экскурсии. Как оглашенная, металась она по залам, отыскивая самые знаменитые картины самых знаменитых художников.
