А по радио – молчание. По телевизору – «Лебединое озеро». Вот «повезло» нашему Петру Ильичу и вообще, и в частности. А для меня «Лебединое озеро» (я его так и не смогла полюбить) поначалу связалось со смертью Брежнева. Почему-то государственный траур у нас всегда озвучивал этот балет. После Брежнева последовал траур по следующим генсекам, и вот оно, ГКЧП, тоже с маленькими и большими лебедями!
Потом мы бегали, в основном, в ближнем ареале, вокруг телецентра, где бурлил митингующий народ. Чапыгину перегородили автобусами с милицией, на ступенях телецентра прохаживались люди в штатском, и при том выступали разные деятели, Бэллу Куркову помню. В толпе говорили, что в город введут танки, а Горбачева, возможно, уже нет в живых, и о ядерном чемоданчике. Томик с ума сходила еще и потому, что дядя Жора в этот день хоронил своего любимого преподавателя, должен был присутствовать на отпевании, потом на гражданской панихиде, потом ехать на кладбище в Комарово. Мобильников, чтобы связаться с ним, тогда не было. А по телевизору по-прежнему танцевали лебеди.
Приехал наш непьющий дядя Жора сильно подшофе. Сначала они с Томиком делились впечатлениями дня, а потом пошли в магазин на угол Чапыгиной, вернулись с коньяком и сообщением, что на Чапыгиной, где телецентр, и на соседней улице Графтио, где радио «Балтика» (обе – тупиковые), строят баррикады. И тут опять включили телевизор, а там…
Там наш первый мэр Собчак выступает и говорит: «Но пасаран!» Кучка самозванцев предприняла попытку государственного переворота, скоро мы будем их судить!
Томик заплакала. Мы обнимались от радости и облегчения. Потом Томик стала накрывать на стол и – о чудо! – включилось радио «Балтика» и еще какое-то. Мы ловили каждое слово, что-то ели, Томик и дядя Жора пили коньяк. Все были счастливы и говорили о том, что ничего не кончилось, все еще только начинается. А по радио пошли призывы собираться возле Мариинского дворца, где Ленсовет обретался, чтобы защищать баррикады и демократию. Дядя Жора, конечно же, воспылал желанием отправиться на площадь, но сильно отяжелел. А Томик уговаривала его прилечь отдохнуть, потому что люди там будут всю ночь, и на метро можно успеть. Дядя Жора прилег и уснул, а Томик перекрестилась и сказала: «Слава богу, нечего ему там делать, сохраннее будет».
Дядя Жора сладко спал, а мы с Томиком дошли до телецентра через пустырь. Там жгли костры, вокруг сидели люди – защитники нашей демократии. Из соседних домов им приносили горячий чай в термосах и бутерброды. Ночь была холодная. Впрочем, большинство знало, чем греться. Баррикада на Чапыгиной была живописная, сложенная из деревянных и металлических частей строительных лесов, всякого мусора, уличных урн, мотков проволоки и кровельного железа, канцелярских столов и стульев из какого-то учреждения. Запомнился мраморный магазинный прилавок, телефонная будка и чугунная кружевная станина из-под швейной зингеровской машинки.
– Мы победили, – растроганно сказала Томик.
Всю ночь в небо взлетали ракеты.
Рассказать все это Шурке? Все равно не поймет, как это было, как мы жили и что чувствовали. И я поведала ей следующее.
Было мне года четыре или около того, случилось это в автобусе. Мы с Томиком собирались на выход и стояли возле передней двери. На съезде с Каменноостровского моста, на углу набережной и проспекта, стоял огромный портрет Брежнева с такими пышными черными бровями, которые, перемести их пониже, вполне могли бы сыграть роль усов. Если он и был похож на Бармалея, то совсем не страшного, я слишком часто его лицезрела и привыкла к нему. Увидев портрет, я задала Томику вопрос, который, по-видимому, был для меня в то время актуален:
– А дядя Брежнев тоже писается?
Народу было не много, все сидели. Томик шикнула на меня так, что я уяснила: она мною недовольна. Зато народ замер на минуту, но, посмотрев в глубь автобуса, я увидела добрые, улыбающиеся лица, а потом один дядька громко и ласково сказал: «Он и писается, и какается».
Я почувствовала, что людям, в отличие от Томика, мой вопрос понравился. Однако потом Томик сделала мне втык, чтобы я никогда не смела говорить о Брежневе, потому что не моего ума это дело, а в вечерних посиделках на кухне рассказывала об этом, и все веселились.
Шурка никак не отреагировала на рассказ, но на лице ее была написана то ли жалость, то ли скука.
А ведь, если разобраться, это было единственное по-настоящему диссидентское выступление в нашей семье, потому что прозвучало оно громогласно и прилюдно, при всем честном народе, хотя и немногочисленном.
Глава 19
Генька сказала:
– Я написала новую сказку. Называется – «Бабочка и моль».
– Надеюсь, не про лесбийскую любовь?
Обиделась.
Я обняла ее, говорю:
– Шучу! Не сердись.
Она будто того и ждала, стала сказку читать.
Моль была отвратительной приобретательницей и жила одной мыслью, где бы что урвать, как бы побольше нахапать. Но и бабочка оказалась не положительной героиней, а гламурной девкой, она шлялась по светским тусовкам и рассчитывала поймать жениха-олигарха. На этом дело кончилось. Оказывается, Генька написала только начало, а дальнейшее предстояло сочинить, к чему она хотела меня подключить. Я пообещала подумать.
– Ты говорила, что из сказки можно сделать пьесу для кукольного театра.
– А ты что, уже сделала? – испугалась я.
– Пока нет. Но у меня есть идея получше. Я знакома с одной артисткой, которая занималась озвучкой кинофильмов, а теперь озвучивает мультяшки. Она не против показать там, у себя, мои сказки.
– По-моему, ты слишком торопишься. Сначала сказки надо написать. – И тут я подумала об альбоме Гонсалвеса. – Знаешь что, принесу я тебе альбом с картинками. Там каждая картинка – сказка.
После работы зашла к свекрови познакомиться с ее сестрой и племянницей. Пили чай. Ловила на себе настороженные взгляды. Может быть, они боялись, что я претендентка на наследство? Однако я сделала положительное заключение, что они не будут обижать стариков, и в доме – чистота. Провожая меня, свекровь хотела что-то сказать, но племянница вышла в прихожую, словно опасалась оставить нас вдвоем. Так ничего свекровь мне и не сказала, однако, прощаясь, взяла за руку, и вместе с напутственными словами я унесла в руке кольцо. Я хорошо его знала, это было кольцо ее мамы, скромное, с небольшим рубиновым кабошоном, похожим на капельку крови.
Приехала домой вымотанная, как тряпка. Устала непонятно почему, однако поразмыслив, поняла. Потому что все неинтересно и грустно, вот и устала. Разжарила вчерашние макароны и навернула с кетчупом, стоя у окна. Смотрела на клен, густо усыпанный зеленовато-желтыми сочными корзиночками соцветий и на смачно-жирно-желтые одуванчики, вылезшие прямо из щели между асфальтом и стеной дома. Вспомнила, как видела на дверях столовки объявление: «Всегда в продаже свежая паста». Наверное, в прошлой жизни я была не своей прабабкой Софьей Михайловной, а какой-нибудь Лючией или Бьянкой, уж очень люблю макаронные изделия.
