Это был долг любви, а не порыв чувств.
* * *
Я снова спрашиваю себя: не были ли мои прежние теории упрощением?
Я думал, что принуждаю себя любить отца, однако, когда с ним случился удар и его парализовало, я на год потерял сон, физически ощущая его страдания.
Позже мне захотелось избавиться от сопереживания.
Я преуспел.
* * *
Вспоминаю свои мечты. Я беру отца в отцы, не борюсь с любовью, и внутри медленно распрямляется пружина.
Я не боюсь высвобождения чувств и отпускаю на волю мечты. Куда меня это заведет?
* * *
Такси везет меня на кладбище Сент-Фуа-ле-Лион, где мы два года назад похоронили маму.
Ярко-янтарное солнце, дерзкое, слишком жаркое, дробит дома, мстя природе за насильницу-зиму. На ветках деревьев распускаются цветы, из-под камней лезут одуванчики, шелестит листва, в воздухе порхает пыльца. Весна решительно и бесповоротно завладела городом.
Мы взбираемся по склонам Фурвьера. Я улыбаюсь. К Лиону вернулась изначальная география: на вершине холма меня ждет мама.
Мы проезжаем деревенскую школу, потом детский сад. Загорается красный свет. Ничего не изменилось: из класса выходят дети, одни веселы, другие задумчивы. Ребятишек встречают матери, соседки, старшие сестры. Малыши одеты очень тепло, старшие красуются в стильных обновках. Резкий контрастный свет омывает воспоминания: фасады не изменились, как будто время над ними не властно. Стены пятидесятых годов обветшали, наружная штукатурка почернела, но мне они и в детстве казались древними. Странно… Не осознавай я мои пятьдесят восемь лет, вышел бы из машины и шагнул в прежнюю реальность.
Такси трогается с места. Мы почти добрались, но водитель беспокоится:
– Да что там плетет эта тараторка?!
Навигатор прокладывает маршрут, противоречащий его многолетнему опыту. Он оборачивается ко мне:
– Стрелка указывает направо, а я бы повернул налево. Что думаете?
Я отвечаю не задумываясь:
– Поверим навигатору. Если он ошибается, вернемся назад. У мертвых полно времени.
Таксист пожимает плечами и подчиняется, мы много раз поворачиваем и оказываемся рядом с полем, заросшим дикими травами. Вокруг стоят здания непонятного назначения.
– Странно, вам не кажется? – спрашивает таксист.
– Ваша система убежала на сто лет вперед, вот и указывает единственное место, где еще можно хоронить.
Мне кажется, что навигатор чувствует мое смятение, сочувствует и потому сбивается.
– Ладно, – вздыхает водитель, – попробуем по-моему.
Наконец впереди показывается аллея Альбана Вистеля. Вспоминаю лицо этого героя Сопротивления, автора множества работ, который вручал мне премию Сопротивления за текст, прославляющий победу над нацизмом. Я написал его в шестнадцать лет и онемел, услышав сказанную на ухо фразу: «Вы прирожденный писатель и найдете призвание в сочинительстве».
Сколько воспоминаний! Прошлое как будто решило выстроить почетный караул до ворот кладбища!
Машина останавливается у высокой кованой решетки ограды.
– Высажу вас тут, а сам встану в теньке и подожду. Не торопитесь.
У меня дрожат ноги, по затылку течет холодный пот. Волнуюсь так, словно иду на свидание.
Я медленно поднимаюсь по посыпанной гравием аллее. Сегодня утром на кладбище нет посетителей, могильщики тоже отсутствуют, – видимо, похорон не будет. Это хорошо, мне будет легче.
Ноги сами несут меня к памятнику из серого гранита, отполированному до лакового блеска. На камне золотыми буквами сделана строгая надпись: Поль Шмитт (1928–2012). Жаннин Шмитт, урожденная Тролье (1930–2017).
Я плачу горючими слезами, не зная, о чем они говорят. Но эти слезы важны. Необходимы. Они – это я.
Нет, мама никогда меня не обманывала: мой отец был моим отцом и они вечно будут лежать рядом. Тем лучше.
«Пойдем со мной на кладбище повидаться с отцом!» Мама много раз просила меня составить ей компанию – я ни разу не согласился.
«Пойдем со мной на кладбище повидаться с отцом!»
И вот я здесь. Она победила.
Мама делает мне подарок и после смерти: возвращает отца, моего отца, любовь моего отца, любовь к моему отцу. Я наконец смотрю на этого отца с нежностью, мамиными, пусть и закрытыми глазами.
Какая пертурбация! Сегодня я стою у могилы родителей и мысленно обращаюсь к ним обоим.
Отплакав, поднимаю голову и оглядываюсь вокруг. Кладбище лепится к склону, главенствует в пейзаже и являет глазу изумительную панораму. Мама и для потусторонней жизни выбрала вид с высоты птичьего полета. Все в ее жизни было связано, начиная с квартиры детства «над Лионом» до кладбища на высокой точке. Мама выбирала ликующие места, которые не только не подавляли, но превращали мир в театр. Мама играла свою жизнь (нашу тоже) и сообщала ей гармонию, она была из тех многочисленных и никому не известных людей, не притягивающих свет, а творящих его.
Причина слез становится понятней… Они – свидетельство несчастливости человека, потерявшего двух дорогих сердцу существ, и его везучести, ведь он живет, размышляя о том, что получил от них. Меланхолия и благодарность сливаются воедино.
Надо мной, на гребне холма, хрипло лают сидящие на привязи псы. Это раздражает, но я сразу вспоминаю, что мертвые лишены слуха.
И все-таки, и все-таки… Я ведь разговариваю с родителями! Я понимаю, что смешон, но продолжаю, пока недержание речи не заканчивается правильным словом:
– Спасибо.
Подает голос мой телефон. Я читаю сообщение: «Люблю тебя».
Весточка от любви всей моей жизни. Случайность? Судьба?
Отвечаю: «Я тоже тебя люблю…» – хотя много месяцев не мог ни произнести, ни написать хоть одно нежное слово.
Блестки слюды сверкают на солнце. Родители сообщают из Запределья: «Живи в этих объятиях…»
Я повторяю:
– Спасибо.
Бросаю взгляд на соседние могилы и вздрагиваю, услышав насмешливый голос отца:
– Заметил, какие у нас соседи?
Ну и ну! С одной стороны – господин Коннар, с другой – господин Вольяж!
Узнаю папин юмор и хохочу с ним хором.
Мне пора, но я не могу: стоит сделать шаг – и на глаза снова наворачиваются слезы, приходится возвращаться.
Я возвращаюсь, возвращаюсь, возвращаюсь. Говорю с родителями. Признаюсь, что для меня великая честь и удача быть их сыном. Я горжусь этим «званием». Спасибо.
Я наконец отрываюсь от могилы и иду вниз, к воротам.
Подходит к концу двухлетнее путешествие: я воспринимал его как блуждание, а оно было дорогой.
