– Помилуйте, это ведь только собака! И что такое двенадцать кило?
Двенадцать кило любви весят очень много. Еще как много! А когда они исчезают, превращаются в тонну.
* * *
Животные вытаскивают из нас лучшее.
С Фуки я был нежным, честным, жизнерадостным, любящим, терпеливым и ответственным.
Она прожила рядом со мной прекрасную собачью жизнь, а я рядом с ней – отличную человечью.
* * *
Благодаря собаке я каждое утро радовался, что живу на свете, принимал новый день как подарок. Я ходил, бегал, играл, наблюдал за природой и сменой времен года, спал в неге, работал в мире, без устали пробовал повседневность, старался обострить чувства до предела.
Моя учительница счастья ушла. Как я выполню домашнее задание по счастью, мама?
* * *
Фуки разбередила наши раны. Ее смерть не ограничивается ее смертью, она есть метафора других смертей. Каждый из нас еще раз потерял своих ушедших. Мы бродим по дому с покрасневшими от слез глазами и чувствуем неловкость, сталкиваясь друг с другом.
Дафна захандрила. Она все время ждет, что за открытой дверью покажется Фуки, тычется мордочкой в подушки, ковры и кусты, где любила возлежать ее мать. Я не знаю, как объяснить, что произошло и чего больше не будет… Люлю без конца болеет. Диарея, экзема, воспаления… Любая напасть годится, чтобы прогнать горе и непонимание. Теперь вот захромал… Ничего удивительного – они прожили с матерью двенадцать лет.
Мы, люди, спасаемся хорошей новостью: трансплантат прижился, Коломбу скоро выпишут.
* * *
Время от времени мы переглядываемся и говорим:
– Вы только подумайте – этим летом мы должны были оплакивать Коломбу, а она прекрасно себя чувствует. С ней все хорошо.
До чего медлительна наша радость… Она не взрывается фейерверком. Тащит на горбу тревогу. Мы тоже с трудом оправляемся после четырехмесячного сражения в отделении интенсивной терапии.
По сути дела, мы переживаем нечто совершенно необычное – траур по трауру. Каждый слишком долго думал, что рискует потерять Коломбу, и позволил этой вероятности прорасти вглубь себя… Придется выкорчевывать…
* * *
Ноан. «Мадам Пылинска и тайна Шопена» в имении, где композитор жил с Жорж Санд. Фестиваль организован в старинной овчарне, по соседству с барским домом.
На улице +38 градусов, еще жарче в зале без кондиционера, и уж совсем нечего говорить про сцену под светом прожекторов. Как же я ненавижу искусственный мех, в котором играю мадам Пылинску! Кто надевает норку в сауну?
Публика мгновенно оказывается в нашей власти, и все мы забываем о летнем зное.
В какой-то момент Николя вдруг случайно растягивает темп «Первой баллады», я бросаю на него незаметный взгляд, понимаю, что мой друг сейчас потеряет сознание, но он каким-то волшебным образом справляется с дурнотой и с блеском заканчивает отрывок.
Мы подпитываемся от публики, доигрываем спектакль на высокой ноте и выходим во двор. Прохладный ночной ветерок обдувает лица, но я не могу расслабиться – подписываю книги и отвечаю на вопросы поклонников.
Наконец-то садимся в машину. Мой администратор Кристоф – добрейший человек, но сейчас он ворчит по делу: нерадивых, часто болеющих работников никто не любит.
– Мне нужно подышать…
Я опускаю стекло, но это мало что дает.
Кристоф останавливается на заправке, я открываю дверь, выхожу и падаю без чувств.
Прихожу в себя, лежа на асфальте, Кристоф и Николя склонились надо мной, они в панике. Я шепчу:
– Не пугайтесь. Блуждающий нерв. Родительское наследство.
Хорошо вернуться к жизни. Я дышу пряным воздухом полей. Звезды усыпали небо. Вода, которую Кристоф льет мне в рот, кажется нектаром. Я переживаю второе рождение, зная, что покидаю, что обретаю заново, что меня ждет. Пьянящая радость жизни…
Мы продолжаем путь, едем долго, но меня переполняет ликование. Ложусь спать счастливым.
Только для дневника: теряя сознание, я тоже ликовал. «Я поступаю как она, сейчас мы воссоединимся».
* * *
Смерть слишком часто кажется болезненным решением. Не счесть случаев, когда я восклицал: «Довольно, пусть все это сейчас же закончится!», мечтая сдохнуть.
Как нельзя более кстати какая-то часть меня сопротивляется пожеланию.
Мозг восстанавливает равновесие.
Я переживаю разделение.
Я – результат разделения.
* * *
Коломба возвращается домой, проведя в больнице несколько месяцев.
* * *
Внезапно я начинаю писать.
Лето предполагалось совсем иным. Вместо отдыха я борюсь с силами небытия, становлюсь на сторону жизни, добавляю жизнь к жизни.
Книга будет называться «Феликс и незримый источник».
* * *
Опережающая ностальгия…
Я переживал это чувство, когда махал маме, прежде чем сесть в такси, мы гуляли, разговаривали, смотрели спектакль. В радостные моменты я говорил себе: «Пользуйся! Однажды все исчезнет». Реальность принимала форму воспоминаний.
Опережающая ностальгия…
Будущее наносит удар кинжалом настоящему.
Несчастье вонзает кинжал в сердце счастью.
Небытие убивает кинжалом жизнь.
* * *
Опережающую ностальгию генерирует мозг: «Это я оставлю, оно прекрасно и драгоценно».
Печальное и сладкое чувство.
Соль бытия.
* * *
Воспитывать вкус к уникальному, соизмерять хрупкость, чувствовать эфемерное.
Я применю опережающую ностальгию, чтобы ничего не испортить и не потерять.
* * *
Работа продвигается. Книга заявляет о себе.
Она захотела родиться, и я подчинился.
Не я ее диктую – она сама себя надиктовывает мне.
* * *
Я всего лишь повивальная бабка моих книг.
Как же мне нравится этот женский термин!
* * *
Я закончил первый вариант и благодаря Жизели все вычистил, ликвидировал пыль и натер воском.
Ян и Брюно читают после нее.
Возвращаются ко мне и восклицают:
– Ты понимаешь, что написал?!
– ?
– Историю мальчика, который сумел воскресить свою мать.
