Передо мной возникает пожилая пара, явно не настроенная на мимолетное общение. Они нависают над столиком, смотрят в упор, не отводя глаз:
– Здравствуй, Эрик. Ты нас узнаёшь?
Я что-то мямлю, всматриваюсь в лица, покрытые морщинами, а старички напряженно ждут ответа: «Конечно, как же мне вас не узнать!» Женщина поводит плечами, тычет мужа локтем в бок:
– Он был ростом с три яблока.
Муж улыбается:
– Мы – Риклены! Рене и Соланж Риклен.
Лиц я не помню, а вот фамилия вызвала отклик в мозгу. Я повторяю, раздосадованный ранним склерозом:
– Риклены… Риклены… Боваллон?
Они облегченно вздыхают, подтверждают в один голос:
– Боваллон!
И смеются, как будто я их узнал.
Господин Риклен помогает мне отмотать назад нить времени:
– Боваллон, шестидесятые годы. Мы встречались летом. С Полем, Жаннин, Флоранс и… вами.
– И с тобой! – поправляет Соланж Риклен, похлопав мужа сухой ладошкой по руке. – Эрику мы всегда говорили «ты».
– Но теперь он вырос, прославился, все его уважают, так что «ты» у меня не выговаривается, – усмехается старик.
– Ты и впрямь стал важным человеком, Эрик, – хихикает старушка. – Рене раздувается от гордости, стоит ему заговорить о тебе.
– Да ладно тебе… – недовольно бурчит Риклен.
– Как поживает Жаннин? – вежливо интересуется мадам.
Разговор начинает меня раздражать, и я отвечаю, надеясь положить ему конец:
– Мама нас покинула…
– Ой-ой-ой! – хором сетуют они.
Пауза. Я понимаю, что Риклены сейчас задумались о себе и своем возрасте, о том, что их черед следующий… Я хватаю книгу, подписываю, а господин Риклен спрашивает, понизив голос до шепота:
– Когда?
– Прошлой весной.
– Мы время от времени общались с вашим отцом – до самой его смерти, но потом все как-то… Мне очень жаль.
Мадам Риклен поворачивается к мужу и восклицает, забыв о моем присутствии:
– Эрик очень любил свою маму!
Мое терпение на исходе. Боже, пусть это закончится! Мне не нужны их сожаления, ведь после папиной смерти они ни разу не позвонили его вдове.
Старик снова наклоняется ко мне. Шепчет:
– Я занимался дзюдо с вашим отцом.
– Да-да, он часто мне об этом рассказывал.
Я не вру. Фамилию Риклен я с самого детства слышал так часто, что запомнил – в отличие от лиц, – часто интересовался у отца, как поживают супруги. Сначала я представлял их себе как дуэт акробатов в кимоно, которых громогласно объявляет шпрехшталмейстер: «А теперь – Риклены-ы-ы!»
С 1960 по 1968 год наша семья проводила июль и август на курорте Боваллон, между прованской деревней Гримо и курортным городком Сен-Максим, в пятнадцати минутах езды от Сен-Тропе. Старинный особняк окружали сосны и бунгало под соломенными крышами, каждое с выходом на пляж. В бухте можно было арендовать яхту, нырять, кататься на водных лыжах, на набережной работали бар и дансинг под открытым небом. Билеты и деньги были не нужны, их заменяли ожерелья или браслеты из искусственного жемчуга. В зависимости от цвета каждая бусина стоила франк или пять. Взрослые и дети могли существовать, не доставая кошелька, и весь день расхаживать в купальниках.
Директором работал парижанин, сразу после войны вступивший в первый дзюдоистский клуб Франции. Он построил здесь закрытый зал для занятий восточными единоборствами.
Пользуясь своими связями, директор приглашал в департамент Вар японских мастеров: они были молчаливы и загадочны, как боги. Французы и бельгийцы на отдыхе с удовольствием изучали это боевое искусство, еще не ставшее тогда олимпийской дисциплиной. В Боваллоне дзюдоистами были все, и взрослые и дети.
Мой отец заработал красный пояс, что было очень почетно, а меня дзюдо нисколько не заинтересовало. В шесть лет мне нравилась только его эстетическая сторона: кимоно из белого «вафельного» хлопка красиво облегало плечи, а широкие легкие брюки удлиняли силуэт, – но меня возмущало, что спортсмены совершенно не берегут одежду, мнут ее, пачкают, валяются на татами, собирая пыль и плевки. Ненасытная потребность взрослых людей повалить партнера на пол казалась мне глупой… Гримасы дзюдоистов ужасно их уродовали, а звуки, которые они издавали при падении, были просто омерзительными. Я сидел на корточках за пределами площадки и гораздо больше интересовался ползущим по балке муравьем – такой крошечный, а тащит на спине сосновое семечко, – чем схваткой потных мужиков.
Когда отец спросил: «Хочешь заниматься?» – я отказался и в будущем, если он пытался чему-нибудь меня учить, применял террористическую тактику: саботировал его усилия, притворяясь, что ни черта не понимаю.
В шесть лет в Боваллоне я здорово потрепал Седрика, своего первого партнера. Мой отец утешил обиженного, извинился перед его родителями, после чего набросился на меня с вопросами:
– Почему ты так поступаешь, Эрик? Это ведь игра.
– Игра? Несмешная.
– Ты поранил Седрика.
– Он хотел бросить меня на пол.
– Повторяю – это игра…
– Не для меня!
В общении с отцом я обожал придуриваться – у меня это отлично получалось.
Разочарованный, он отступился.
* * *
Страсбург, книжный магазин, супруги Риклен о чем-то совещаются. Лица раскраснелись, они сгорают от желания что-то мне сказать, но не решаются.
– Поль многим с нами делился, – начинает старик.
– Очень многим, – подтверждает его жена, энергично встряхнув седыми волосами.
– Вы… как бы это сказать… – мнется Риклен, и я – вот ведь как странно – подбадриваю его:
– Да говорите же!
– Мы знаем нечто важное о вас и вашем отце. Он так вами гордился… Вы должны это знать.
Меня пробирает дрожь, я дергаюсь влево, вправо, потом поднимаю глаза.
Риклены ждут затаив дыхание.
Я растерян, не знаю, как реагировать, я…
– Дайте мне ваш номер телефона, я позвоню.
Риклен радостно протягивает мне визитку.
На лице старушки появляется недовольная гримаса.
– Позвонишь? Лучше навести нас, Эрик. Мы все тебе расскажем.
– Все-все! – поддерживает жену Риклен.
Они смотрят на меня, приоткрыв рот, похожие друг на друга, как брат и сестра. Я чувствую себя голым перед десятками хихикающих зрителей.
Дедуля настаивает:
– У нас в Бельгии хибарка, мы там регулярно бываем, называем ее «коттедж».
