* * *
В первых блокнотах мама с нежным и сдержанным юмором описывала наши путешествия. Они очень меня растрогали. А одна деталь развеселила: рассказывая о наших приключениях, она называет меня Эрик, если же речь идет о моих публичных выступлениях – лекциях, интервью, радиопередачах, – предпочитает сокращение ЭЭШ.
Мама не упускает случая похвалить меня, но слегка иронично: «ЭЭШ очень раскован. Даже слишком».
* * *
Я не нашел того, что искал. Наверняка обнаружу в следующих дневниках…
Меня гложет нетерпение. Я хочу раскрыть тайну.
* * *
Мама прекрасно писала, стиль у нее был изящный, плавный и легкий. Совершенно лишенная тщеславия, она даже смущалась от моих комплиментов.
– Я люблю писать, – уверяла она, опуская глаза и как будто извиняясь.
Долгое время я считал, что законченность ее фраз была спонтанным даром, но как-то раз, в круизе, мне пришлось срочно сочинять две страницы текста о Джордже Бернарде Шоу для выставки в Национальной библиотеке Франции.
Мама сидела напротив меня в корабельной библиотеке и дочитывала роман, пока я стучал по клавишам ноутбука.
Я закончил и, вполне довольный результатом, предложил ей взглянуть. Она прочла, покачала головой:
– Красиво, но…
– Но?
– В первой и второй фразе одинаковый синтаксис.
Я онемел. О требовательности, свойственной только настоящим писателям, этом творческом каноне Коллетт, Флобера и Мопассана, мама напомнила мне естественно и сдержанно. Так ребенку напоминают о необходимости мыть руки перед едой. Я понял, что ее стилистическая свобода еще и спонтанна по своей природе.
– В чем дело? – спросила она, смущенная моим пристальным взглядом.
– Ни в чем…
– У тебя странный вид.
– Я всего лишь припомнил одну из твоих любимых поговорок.
– ?..
– От осинки не родятся апельсинки.
Мама покраснела и отвернулась.
* * *
Я в ярости! Поиск дневников измучил меня. Как же найти остальные?
Уверен, мама наверняка записала в одном из блокнотов все, что я хочу знать о моем рождении.
* * *
У нас множество коробок с тысячами томов, романов, эссе и энциклопедий. Куда все это девать? В библиотеку или в читательский клуб.
– Как в нормальной квартире может храниться столько книг! – восклицаю я во второй половине дня, совершенно обессилев и взмокнув от усилий.
Мама отвечает с насмешливой улыбкой:
– От осинки не родятся апельсинки.
* * *
Я рассматриваю фотографии в альбомах. До моего появления на свет в 1960-м люди существовали в черно-белом изображении. Я привнес в мир цвет.
* * *
Жестокий момент. Нахожу свои книги, выходившие год за годом, все с посвящением «Моим родителям», последние – «Моей маме». Я отправлял их в Лион «горяченькими», прямо из типографии.
Глаза, для которых были написаны все слова, закрылись. На меня наваливаются стены. Кружится голова. Я вынужден сесть.
Пытаюсь успокоить дыхание, совладать с чувствами.
Я листаю страницы дрожащими пальцами. Родители ушли, и томик с посвящением, кажется, потерял в весе и начал распадаться.
Подходит Флоранс и сразу все понимает.
– Можно Стефану и Тибо взять некоторые книги? Те, что ты не дарил им, потому что они были совсем маленькие?
– Хорошая мысль…
– А остальные… Нет, эти мы не отдадим за бесценок ни в клуб, ни в библиотеку!
– Будут стоять у меня на полках – я ведь не оставлял себе экземпляров.
* * *
Смотрю на Лион из окон гостиничного номера. Пытаюсь приручить город, полюбить – за просто так.
Ничего не выйдет! Лион во веки веков пребудет для меня мавзолеем усопшей королевы.
* * *
Я пишу о тебе на языке, которому ты меня научила. Увы, ты больше не слышишь…
* * *
Появляется наша кузина Кристина. Ее помощь очень кстати. Она не только пакует быстрее бретонца, которого мы наняли в помощь, но и возвращает вещам их естественную сущность, не позволяя нам с сестрой придавать каждому предмету сентиментальную ценность.
* * *
Я уже неделю беседую с вещами.
Они обладают лишь тем смыслом, который мы в них вкладываем.
Люди очень часто не могут расстаться с вещью, не желая отказываться от смыслов.
* * *
Мое крестильное платьице…
Я обнаруживаю его на дне коробки – крошечное, голубое, без единой дырочки, оно имеет форму тюльпана. Мама бережно завернула его в микалентную бумагу.
* * *
Возвращение домой, в Бельгию.
Из Лиона я привез дамские сумочки моим трем девочкам.
Выкладываю их на банкетку, и из комнаты выбегают возбужденные собаки. Они демонстрируют мне неуемную радость, смотрят требовательным взглядом, нетерпеливо тычутся носом в сумки, требуя извлечь содержимое.
Я их не понимаю.
Они топчутся на месте, настаивают, лают, суют любопытные морды внутрь сумок.
Все ясно: псы по запаху узнали мамины вещи, а она каждый раз доставала оттуда подарочки для четвероногих друзей, вот Фуки с детьми и ждет законного подношения.
Я присоединяюсь к ним и начинаю нюхать сумки.
Ничего.
Я завидую моим четвероногим друзьям: они ощущают мамино присутствие, а у меня не получается…
Собаки не отступаются, скулят, не веря, что знакомый запах больше не связан с радостью. Я пытаюсь их успокоить, глажу по спине со смешанными чувствами: мне жаль, что они не осознают, что есть смерть, хотя подобной невинности впору позавидовать.
* * *
Моя экспедиция провалилась. В обнаруженных дневниках нет ни одной фразы, объясняющей тайну моего рождения.
Как долго мне придется жить с этой неопределенностью?
* * *
В каюте корабля, плывущего по океанским водам, тем самым вечером, когда я собирался свести счеты с жизнью, бросившись с палубы вниз, в моем желании умереть не было ни грана искренности, только логика.
Наверное, я умствовал.
«Поскольку я не справляюсь с горем, уничтожу его, покончив с собой».
