Маргарита вздохнула:
– Темис, почему бы хоть раз не принять реальность такой, какая она есть?
– Маргарита, не все любят несправедливость, – тихо ответила младшая сестра. – Некоторые оказывают сопротивление.
Маргарита надулась.
– Не заметила, чтобы ты протестовала, – съязвила она.
– Ты слишком увлеклась дружбой с нацистами, поэтому ничего не замечаешь.
Маргарита подалась вперед и дала сестре пощечину:
– Ах ты, маленькая стерва! Забери свои слова обратно. Сейчас же!
Темис пошатнулась от удара, прижимая щеку ладонью.
Танасис схватил Маргариту за руку.
– Отпусти меня, Танасис! Отпусти! Как она смеет?
Маргариту возмутило, что Темис так легкомысленно отозвалась о ее романе.
– Успокойся, Маргарита. Прошу тебя.
– Но она же маленькая стерва. Она ничего не понимает. Ей никогда не встретить настоящую любовь. Никто не захочет брать ее в жены.
Из Маргариты так и сочилась ненависть, поразившая всех, даже кирию Коралис. Танасис отвел сестру в спальню, и некоторое время оттуда доносились приглушенные голоса. Темис осталась на кухне, прижимая холодное полотенце к опухшему лицу.
Довольно скоро премьер-министр Георгиос Папандреу назвал сроки демобилизации для сил коммунистического Сопротивления. Двадцать тысяч человек по всем Афинам не торопились складывать оружие. Шесть министров правительства, сторонники ЭЛАС, подали в отставку из-за приказа Папандреу и стали призывать к демонстрации.
Рабочий день Танасиса увеличился. Все ждали взрыва протеста.
Третьего декабря Танасис не вернулся домой в обычное время. На столе его ждал ужин. Все принялись за еду, Маргарита рассеянно помешивала суп, не поднося ложки ко рту.
– Скоро он вернется, – сказала она. – Ты сказала ему, что готовишь баранину клефтико, он вряд ли пропустит любимое блюдо.
Панос молчал. Он злился на самого себя, что не может дойти до центра. На улице похолодало, а его и так лихорадило. Пока он везде ходил с тростью. Панос хотел участвовать в демонстрации, тем более что Танасис уже был там. На столе лежал экземпляр газеты «Ризоспастис», и заголовок призывал сторонников левых сил объединиться, будто упрекая юношу.
Темис хотела выразить солидарность с митингующими, но решила провести день дома, с Паносом. Она знала о его переживаниях и притворилась, что просто хочет отдохнуть в воскресенье и поэтому осталась дома.
– Я столько работала, – сказала она. – Просто хочу расслабиться.
Они сели за стол, но тут услышали шум на улице. Темис моментально подскочила.
Панос тоже встал со стула.
Темис подбежала к открытым балконным дверям. С площади доносился оживленный говор. Затем раздался характерный звук.
– Стреляют… – тихо сказал Панос. – Вдалеке. Я не ошибся.
– Мы не знаем, кто в кого стреляет, – проговорила кирия Коралис. – Не стоит торопиться с выводами.
Они свесились с балкона и тут заметили пробегающего соседа.
– Там убитые! – прокричал он. – На площади Синтагма. По демонстрантам открыли огонь! Стреляли полицейские. Там ужас что творится!
Сосед всегда поддерживал левых, а теперь торопился домой, подальше от беды.
Четверо на балконе переглянулись, испытывая страх и растерянность. Темис забежала внутрь и включила радио, но там, как обычно, играла музыка, новостей не передавали.
– Не хочу, чтобы кто-то из вас спускался, понятно? – сказала кирия Коралис. – Вы все останетесь дома.
Непривычная строгость бабушки не оставила им шансов поспорить. Казалось, сейчас самое лучшее – дождаться Танасиса. Наверняка он все знал.
Около десяти вечера, бледный как привидение и молчаливый, вернулся Танасис. Он вытащил из-под стола табурет и сел.
Домочадцы собрались вокруг него, а кирия Коралис поставила на стол тарелку с клефтико. Танасис отодвинул ее.
На миг он опустил голову на руки.
– Вы ведь знаете, что произошло? – наконец спросил он у бабушки.
– Мы кое-что слышали. Но ты был там. Расскажи.
Танасис заговорил неторопливо, с явным нежеланием вспоминать увиденное. Он произносил слова еле слышно, местами неразборчиво:
– Мы перекрыли улицы до площади Синтагма. Так было сначала. Но люди прорвались… А потом еще и еще… Десятки тысяч. Дети и женщины… не только мужчины. А нам следовало сдерживать их. Они стекались к полицейскому участку!
– Но что они делали?
– Кричали на нас! Размахивали плакатами… – сказал Танасис, глядя на руки, – орали на нас, будто мы их враги. Потом стали нападать, с плакатами и кулаками. Их становилось больше и больше. Настоящий кошмар. Мы сделали несколько холостых выстрелов, чтобы разогнать толпу.
– Вы испугались женщин? – недоверчиво спросила Темис. – И детей?
Но Танасис будто не слышал ее:
– Они прорвали кордоны и хлынули на площадь…
– Но как убили тех людей? – не отступала Темис. – Только об этом и говорят…
– Кто-то заменил холостые патроны настоящими.
– Theé mou! – воскликнула кирия Коралис, несколько раз перекрестившись.
– Стали падать люди. Десять? Двадцать? Никто не знает.
– Но не мог же в них стрелять один человек, – сказал Панос. – Это делали несколько.
– Не я, Панос, может, и несколько, но не я. Не я!
Танасис словно защищался, пытался откреститься от убийств. Наконец он посмотрел брату в лицо:
– Я никого не убивал.
Несколько секунд все молчали.
– И этим все закончилось? – спросила Темис.
– Нет. Толпа хлынула на площадь, число людей росло, они окружили полицейский участок. Мы заперлись внутри. Начался хаос. Я видел все из окна… Один полицейский остался снаружи, и его забили до смерти. Мы ничего не могли сделать. Люди пытались забраться внутрь, кричали, бросали в окна камни.
Танасис разрыдался совсем как ребенок в объятиях бабушки, его трясло от ужаса. Кирия Коралис гладила его по волосам и укачивала, успокаивая.
Панос отвернулся, его злило, что брат участвовал в том злодеянии. Он считал, что Танасис всегда поддерживал притеснения честных людей, но с реальностью никогда не сталкивался. Панос с презрением взглянул на брата.
И что, теперь этот трус хныкал, делая вид, будто он тут ни при чем? Разве не был он там, не позволил произойти страшному?
Тем вечером они слушали радио: Папандреу обвинил во всем бойцов ЭЛАС, утверждая, что они вели Грецию к гражданской войне и «нанесли стране удар в самое сердце». Панос молча ушел в спальню.
