Однако, осознавая то, что мы прибыли сюда из-за объекта, само существование которого невозможно, я не слишком-то расслаблялся.
* * *
Я должен был сообщить полковнику Торресу об этом странном сигнале, но я чувствовал себя слишком вымотанным и слабым. Я долго сидел в ванной, израсходовав свои водные запасы на несколько недель вперед, а после того, как вылез и надел чистую одежду, отправился на смотровую площадку. Невесомость была сродни целительному бальзаму для тела, а окружающая тьма — для сознания.
И я, конечно, не ожидал, что полковник Торрес, у которого наверняка было полно важных дел и мест для посещения, появится там через несколько минут.
— Икар, — кивнул он мне. — Выглядишь больным.
Он знал.
Я видел свое отражение в толстом стекле: мои щеки стали бледными, я сутулился.
Торрес знал, что случилось с «Джордано», я был в этом уверен. А я редко ошибаюсь в людях.
Стало быть, он знал и то, что я не сообщил ему об этом сразу и таким образом нарушил протокол.
Пару секунд мы молча смотрели друг на друга. Я понял, что он не заговорит первым.
— Что это сейчас было? — спросил я.
— Ты о чем?
Мое терпение лопнуло:
— Не притворяйтесь, будто не знаете! Вы позволили, чтобы с кораблем что-то случилось!
С его лица исчезло невинное выражение:
— Ты ни о чем не докладывал.
— Идите к черту со своими докладами! Вы знали! Это могло убить меня!
Молчание Торреса было более чем красноречивым.
— Вы сделали это специально? — тихо спросил я.
— Нет.
— Тогда в чем дело?
— Это секретно.
— Чушь собачья! Вы подвергли опасности весь корабль, всех нас! Я имею право знать.
Глаза полковника сузились.
— Думаешь, можешь рассказывать о своих правах, ты, кусок дерьма? Не был бы ты нужен кораблю, хрен бы вообще попал на борт! Мерзость!
Вот он наконец и высказал то, что думал обо мне все это время.
Мерзость.
Торрес не был религиозным, но именно это слово приходило ему на ум, когда он думал о таких, как я. Отвращение и гнев читались в выражении его лица и в позе, но он быстро взял себя в руки. Я хорошо умел ставить себя на место других людей. Мерзость, да.
Человек, склеенный из осколков. Рожденный с дисфункцией зеркальных нейронов, я постепенно превращался в почти нормального благодаря NGF и искусственному потенцированию ряда проводящих путей
[15]. Это хорошо сработало. Даже слишком хорошо. Мне всегда хотелось меньше сопереживать другим людям. Мне не нравилось то, что я видел в них.
А людям наподобие Торреса не нравилось то, что они видели во мне. По их меркам, я был сродни врагам. Сродни людям из системы Чара — ближайшей космической колонии к той, откуда мы прибыли на Beta Comae Berenices; людям из колонии, которые, по примеру землян, начали творить со своими нейронными цепями такое, чего Торрес даже представить не мог. В том опасном месте человек мог обзавестись звериным чутьем, биологически улучшенной памятью или чем-то еще, совершенно иным и новым. В отличие от нас, они постоянно менялись, были текучими. Ни одной устойчивой черты, которую можно было бы описать. Неудивительно, что мы так боялись их появления. У нас не было бы ни шанса.
В лучшем настроении я бы высмеял Торреса. Я-то сам недалеко ушел от тех древних обитателей нашей общей колыбели жизни. Я был жестким. Посаженный на цепь собственной эмпатии — искусственно стимулированной, нетипичной, но неизменной.
— Меня не волнует, что вы думаете обо мне, — наконец сказал я, — но никогда больше не делайте ничего подобного с кораблем. Не смейте.
Как я и ожидал, Торрес не пошел за мной к выходу со смотровой площадки.
Он выяснил все, что хотел. Что бы он ни пытался сделать, это сработало.
И, вопреки моим словам, он наверняка сделает это снова.
* * *
Тебе стоит пойти в столовую, — сказала мне корабль следующим утром. Я почувствовал настойчивость в ее словах, но торопиться не стал.
Зачем? Я не хочу никого видеть.
Иди, — настаивала она. — Это важно. Сядь рядом со своим другом Лакшми. Спроси ее об успехах.
Я почувствовал внутри холодок. В наших предыдущих разговорах «Джордано Бруно» почти всегда игнорировала существование других людей. Она принимала приказы от них, соблюдала протокол приоритета доступа, который у некоторых членов экипажа был выше, чем у меня, но никогда не говорила со мной о других людях.
Это то, что сделал Торрес? Или я просто становлюсь параноиком?
Я пошел туда.
Завтракали около двух десятков человек, но Лакшми сидела одна. На этот раз она заметила, когда я заговорил с ней. Я понял, что на самом деле я с ней не разговаривал уже несколько месяцев — с того самого момента, когда она рассказала про найденную планету. Однако такое невнимание с моей стороны, кажется, ее не задевало. Даже если бы Ранганатан понимала смысл слова «друзья», сомневаюсь, что она хотела бы таковых иметь.
Направить разговор в нужное мне русло оказалось нетрудно. Ни о чем, кроме работы, она и говорить-то не могла.
Ранганатан поделилась со мной данными наблюдений, и хоть я ничего в них не смыслил, «Джордано» время от времени разъясняла мне то и это. Не сказать, чтобы что-то выглядело необычным, — если, конечно, то, что мы были на орбите черного карлика, вообще позволяло говорить об «обычном».
— Ну… звучит вдохновляюще! Что-то из этого стало прорывом?
— Не в моей сфере.
Я напрягся.
— Значит, в чьей-то другой…
— Я мало в этом смыслю. Команда, высадившаяся на Вb, сообщила какие-то новости.
— Какие новости?
— Они нашли что-то на планете. Это все, что я знаю. Я думаю, — она помолчала, — думаю, я не должна об этом знать, не так ли? Но я бы очень хотела. Это может быть связано с моей работой. Но я не знаю.
