— Как-то пришлось нам с одним военврачом выносить раненого солдата. Немцы принялись обстреливать нас из укрытия, я тотчас лег на землю, военврач продолжал стоять, если б его убили, то стоя. А раненый крыл нас последними словами. Я никогда не видел, чтобы офицер бросился на землю, испугавшись обстрела. Все офицеры, которых убило на моих глазах, умирали стоя.
Слушая рассказы бывалого солдата, отец впадал в задумчивость. Будучи молодым лейтенантом, он тоже чуть было не остался лежать на поле боя. Одного из его солдат ранило по другую сторону стены, что защищала остатки войска. Он стонал, вот-вот должен был возобновиться огонь вражеской артиллерии. Ни один из молодцов взвода, что бы ему ни посулили, не согласился бы перемахнуть через стенку, чтобы помочь ему. И тогда отец, которого солдаты в грош не ставили, считая очкариком и парижским интеллигентиком, перепрыгнул через стену и ползком добрался до брошенного на произвол судьбы бедолаги. Ему удалось подтащить его к стене, и — о чудо! — в них не стреляли. С этого дня видавшая виды солдатня перестала смотреть свысока на зеленого паренька из хорошей семьи, правильно говорившего по-французски, потому как была поражена поступком, достойным уважения.
Перед тем как заглянуть на огонек к Господину Кларе, отец объяснил нам, кем тот был до войны, чтобы внушить нам уважение к нему и подготовить к состраданию, которое следовало проявить к несчастному, если мы, конечно, не были монстрами. Он хотел, чтобы мы поняли: герои не всегда были такими жалкими. Как и то, что есть худшее горе, чем смерть. Перед тем как навсегда утратить свой чарующий голос в газовой атаке Первой мировой, Господин Кларе был выдающимся оперным певцом, царем и богом миланской «Ла Скалы», блистал в «Ковент-Гардене», слава его простиралась от дворца Гарнье до Санкт-Петербурга. Изящество облика, доведенные до совершенства манеры в сочетании с атласным халатом и женой, похожей на сморщенное печеное яблоко, прогиб ноги которой тем не менее свидетельствовал о том, что она также была не чужда Терпсихоры — составляли разительный контраст с тем, о чем он рассказывал еще более усиливающимся от воспоминаний о золотом голосе и красных креслах партера.
Даже если в конце концов этот призрак и вышел живым из преисподней, он все равно принес в жертву неумолимому Молоху самое ценное, чем только обладает певец — голосовые связки, а значит, свою подлинную жизнь. Он не пал на поле боя за Францию, но превратился с тех пор в свидетеля собственного угасания. Его крестом стала память о навеки утраченном даре. Стоило Господину Кларе замолчать, начинал звучать тоненький фальцет его жены. Как многие подруги известных личностей, она все еще пела ему дифирамбы, дабы продлить милый сердцу шумок, сопровождающий славу. Она рассказывала, каким он был красавцем, как его боготворили женщины, и давала понять, что он не раз ей изменял, как будто это было доказательством его неотразимости. Легкая довольная улыбка трогала тогда губы ее мужа, вспоминавшего о победах, одержанных им в стане оперных певиц. Ему случалось забыться и даже пооткровенничать по поводу той или иной пышногрудой красотки, повышавших градус настроения публики, а потом и его собственный, но в более интимной обстановке. Эти рискованные экскурсы с эротическим уклоном, нежелательные для детских ушей, не были предусмотрены программой, и отцовское лицо периодически каменело. Господин Кларе был слишком тонким психологом, чтобы не заметить этого, и тотчас вновь заводил речь о боях.
— Я был тощ, что гвоздь, когда пошел воевать, а ведь приходилось покидать траншею и идти в штыковую атаку. Но, несмотря на холод, голод, грязь, засилье вшей, я выжил, вот только не смог забыть товарища, превращенного разрывом снаряда в сплошное месиво.
В сентябре 1917 его и самого ранило осколком снаряда, а после боев под Ипром
[11] в Бельгии у него началось заболевание гортани и поражение легкого. Он указывал на правую ногу и утверждал, что она ампутирована. Мне не терпелось собственными глазами удостовериться, что это значит, и я ждал, когда он задерет брючину и предъявит протез. В силу какой сногсшибательной интуиции догадывался он об этом? Как бы то ни было, именно на меня оборачивал он свой лазурный взгляд, словно источающий голубой газ, и говорил:
— Знаешь, они заменили мою большую берцовую кость слоновой костью, как это делалось уже в эпоху Возрождения во время битвы при Павии
[12].
Эта прогулка по Истории выбивала из нас чувство времени.
Отправившись к Господину Кларе сразу после второго завтрака, мы вдруг с удивлением обнаруживали, что уже пять часов пополудни. Требовалось какое-нибудь счастливое завершение дня, в который нам довелось услышать о стольких трагедиях. Лицо Господина Кларе внезапно озарялось несказанным счастьем, и он переходил к рассказу о сладостных увольнительных, а затем и о безумной радости, последовавшей за подписанием перемирия.
— Помнишь, Сьюзи, ты была тогда в Париже… Расскажи деткам о волне энтузиазма, которую эта потрясающая новость подняла на Бульварах.
Жена героя, муза творца, эгерия его жизни, танцевальная дива обретала свою величавую грацию и выделывала словесные антраша:
— О да, помню, словно это было вчера. Толпа без конца и без края заполонила улицы. Солдат несли на руках, все без удержу обнимались. Вокруг Оперы двадцать тысяч человек запели «Марсельезу». Группа фронтовиков начала петь национальный гимн, баритон Ноте подхватил его, а вечером его исполняла певица Марта Шеналь.
Заслыша прославленное и, судя по всему, дорогое ему имя, Господин Кларе не смог сдержать улыбку удовольствия. Его жена не обратила на это внимания и продолжала:
— В давке, толкотне, среди переполнявшей всех радости, мы не замечали, что сверху за нами кто-то наблюдает. Жорж Клемансо, молчаливый и взволнованный, следил за происходящим из окна Гранд-Отеля. И вдруг его узнали, стали показывать на него, поднимая руки, и вскоре толпа, похожая на античный хор, устроила ему овацию.
На глазах Сьюзи все еще блестели слезы, когда она, окончив свой рассказ, готовила горячий шоколад, который подавала затем с миндальным печеньем — тюренской кондитерской достопримечательностью, припахивающей миндалем. Конец полдника был сигналом: пора и честь знать, и Господин Кларе, во время рассказа жены ворошивший пепел в камине, слегка привставал, чтобы попрощаться с отцом. В этот раз я уходил последним, он схватил меня за локоть и зашептал на ухо:
— Загляни ко мне, малыш, я расскажу тебе о жандармской жене.
Глава 5
КТО ТАКАЯ ЖАНДАРМСКАЯ ЖЕНА?
Толкнув в следующий четверг дверь домика Господина Кларе, я сразу понял: меня здесь ждут — напротив высокого кресла мужа Сьюзи поставила детский стульчик с сиденьем из голубого бархата.
— Кто такая эта жандармская жена? — сходу спросил я, нимало не робея.
