Сидя на берегу, я смотрел на своих братьев: одни были чем-то заняты на своем каноэ, другие резвились или лежали на спине в воде. Мне представлялось, что река приняла их, они заодно с ней, и, как и она, тоже выпали из времени. Время оказалось бессильно перед огромной водной дорогой мшистого цвета, обрамленной лиловыми отложениями, кое-где замененными насыпями эпохи Наполеона III — за нечеловеческий труд, целью которого было укротить реку, подверженную непредсказуемым вспышкам гнева, каторжникам уменьшали срок.
Однажды — солнечный день перевалил за полдень — я спрятался от всех на своем островке и, тайно пожевывая листики дурман-травы — галлюциногенного растения, рассеянно смотрел на воду, как вдруг у меня случилось видение: мне привиделось, будто плот, сколоченный нашими руками, на глазах растет, увеличивается, превращаясь в махину, закрывающую весь горизонт. Скользя по воде, он надвигался на меня, я уже мог прочесть его название: Джангада. Да ведь это было названием тех примитивных плотов с мачтой и большим треугольным парусом, похожих на поселок, которые бразильские колонисты использовали встарь, чтобы спускаться по Амазонке, а храбрецы с севера страны — чтобы выйти в открытое море. Но это не все. Ведь Джангада — это еще и название одного из романов Жюля Верна, малоизвестного, но подстегнувшего исследователей проникнуть в дикие джунгли. На английском название этого романа звучало как The Giant Raft, из чего я сделал вывод: джангада — это связка бревен, спущенная на воду лесорубами в верховьях Амазонки. Потребовалось несколько лет, прежде чем это видение материализовалось. Отправившись в плаванье по Амазонке, я прочел этот роман, так сказать, на месте действия, в то время суток, когда начинали сгущаться тени, и в речках, впадающих в могучую реку, выпрыгивали из воды дельфины с розовым брюхом, похожие на обещанье счастья.
Жюль Верн, такое же, как и я, дитя Луары, вырос в поместье отца в Шантенэ, неподалеку от Нанта, так что серебряные блики на розовой тафте королевской реки были ему хорошо знакомы. Юный Жюль мечтал о кораблях, уходящих в далекие плавания, и делал вместе с братом первые шаги в навигационном искусстве, снимая за один франк в день лодку, живя Робинзоном на острове и открывая для себя морские романы Фенимора Купера. Больше века разделяет нас, но нет различия между тем, что составляет жизнь сверстников. Жюль Верн в детстве так похож на своих будущих читателей, что всем нам кажется, будто это мы произносим фразы, автором которых является он. Например, вот эта, звучащая как вызов: «Слава не в том, чтобы достичь, а в том, чтобы взяться за дело».
Было еще кое-что сближающее меня с этим смельчаком: любовь к творчеству Леонардо. Юношей он даже сочинил пьесу «Мона Лиза». У детей Луары, какими мы являлись, симфония памяти строилась на пристрастии и вкусах. Для братьев Верн главным воспоминанием был вкус луарской воды. Однажды им было наконец позволено занять место на борту пироскафа, и они увидели Сен-Назер, его недостроенную дамбу, старую крепость с наклонившейся колокольней, крытой кровельным сланцем, и несколько домишек. С тех пор деревенька превратилась в город.
«Сорваться вниз, достичь скал, покрытых фукусом, зачерпнуть морской воды и попробовать ее — для моего брата и меня это было делом нескольких прыжков, — вспоминает Жюль Верн в “Детских и юношеских воспоминаниях”».
— Но она не соленая?! — произнес я бледнея.
— Ну да, — отвечал брат.
— Нас обманули! — вскричал я тоном, полным разочарования.
Какими мы были глупцами! Во время отлива вода, которую мы зачерпнули в скалистой чаше, была водой Луары! Когда же начался прилив, она стала соленой, да еще какой соленой!»
Глава 28
ЗА ОДНОЙ ЖЕНЩИНОЙ МОЖЕТ СТОЯТЬ ДРУГАЯ
Любовное прошлое Мадмуазель Вот по-прежнему не давало нам покоя. Была ли в жизни старой девы любовь? Судя по обрывкам признаний, вырывавшимся у нее, несомненным казался факт: она пережила страстное увлечение польским аристократом, отбывавшим ссылку в Турени, в замке, где его приняла маркиза, чьей компаньонкой была юная Мадмуазель Вот. Он был мелкопоместным дворянином, дерзким, непредсказуемым, к тому же дамским угодником, умевшим ухаживать, танцевать, поддержать салонную беседу, показывать карточные фокусы и даже заниматься столоверчением. Мадмуазель Вот с ее восторженной душой всецело доверилась ему. Их тайные встречи, объятия украдкой, ночью, подле камина доставляли им острое наслаждение. А то, что они преступали черту дозволенного, придавало отношениям особый вкус. Словом, поместье, открытое всем ветрам, превратилось в место действия настоящего романа. Юная дева, дебютантка в науке любить, трепетно внимала своему эгоистичному учителю, а сама меж тем мечтала о целой жизни, разделенной с любимым. И отдалась-то ему потому, что он ей это обещал. Держа ее в объятиях, он читал ей стихи Мицкевича, часто водил гулять в замок Монтрезор. Искрометный, бесстрашный, раскованный… устоять перед ним не было никакой возможности. К тому же он был знатным рассказчиком. Однажды он поведал ей легенду, связанную с крепостью, стоявшей на берегу Эндруа и принадлежавшей полякам: «В далекие времена два рыцаря увидели ящерицу, покрытую золотыми доспехами, она появилась из расщелины скалы. Расчистив вход, они проникли в пещеру и нашли сказочное богатство…»
Звали его Титус, как одного близкого друга Фредерика Шопена, он совершенно околдовал ее еще одной романтической историей об отце будущего пианиста, уроженца Лотарингии, приехавшего в Польшу. Вот как это было. Стояла унылая осенняя пора 1802 года. Пышная, но еще молодая женщина открыла дверь своего дома французу. Звали ее графиня Скарбек, его — Господин Шопен, Николя Шопен. Он сражался в армии Костюшко за независимость Польши и даже дослужился до офицерского чина, удачно избежав резни, когда Суворов взял предместье Праги. Лотарингия, откуда он был родом, слегка напоминала Польшу и сохранила доброе воспоминание о короле Станисласе Лещинском, тесте Людовика XV. Николя Шопен поступил на службу к Госпоже Скарбек наставником детей. По вечерам его приглашали к барскому столу, после ужина вся семья собиралась в большой гостиной с тяжелыми бархатными портьерами, мебелью красного дерева и бронзовой утварью. «Поиграйте нам, Жюстина, возможно, это доставит удовольствие Господину Николя», — обращалась к компаньонке Госпожа Скарбек.
Ему нравилось смотреть на двадцатитрехлетнюю Жюстину, да и та со временем прониклась страстным чувством к кареглазому французу, с живым взглядом, темными волосами и широкими плечами. Графиня решила, что они созданы друг для друга. Жюстина происходила из благородной, но обедневшей семьи, Господин Шопен не скрывал, что его отец — простой каретник. Как-то раз под вечер в деревне устроили праздник с цыганами. Старая цыганка взяла руку девушки: «Как, еще нет колечка на таком хорошеньком пальчике? Сколько времени потеряно! А ведь кто-то тебя любит, да только не осмеливается признаться. Но ты выйдешь за него, будешь счастлива, и будет у тебя сынок, который родится под знаком музыки и прославится».
В этой непридуманной волшебной сказке было что-то такое, что заставило Мадмуазель Вот мечтать. Не схожесть ли судеб? Когда Титус рассказал эту историю за столом, глядя прямо в глаза хозяйке дома, больше всего смутилась не она, а ее компаньонка. Титус достиг поставленной цели, пусть и не впрямую: прежде всего понравиться той, что приютила его в своем доме, но завоевать другую, молчаливую деву. С тех пор и завязались меж ними тайные отношения; требовательный возлюбленный мало-помалу полностью подчинил себе влюбленную в него барышню, сделав ее пленницей своих чувств, уповающей на замужество. Она желала принадлежать изгнаннику, во всем покорившись его воле, грезила пустить корни семейной жизни в долине Луары.
