Глава 3
ЗАМОК, ПОСЕЩАЕМЫЙ ГЕНИЕМ
Хоть я и проживал в замке, являющимся национальным достоянием, памятником культуры и истории, открытым для посещений публики, мне всегда удавалось избежать экскурсий. Для меня История была чем-то из плоти и крови, чем-то нежным на ощупь и приветливым. Вечером, под балдахином, усеянным лилиями, я грезил, читая «Квентина Дорварда». Я был зачарован историей юного шотландского пажа, открывшего для себя в замке Плесси-ле-Тур французский двор, над которым нависла грозная тень хитрейшего из королей Людовика XI, чьей первой женой была Маргарита Шотландская. Все это не было для меня такой уж седой стариной, поскольку в часовне Кло-Люсе на алтаре лежало распятие, которое сжимала когда-то в руках Мария Стюарт. Но мне еще было невдомек, что сила воображения является одновременно и силой, толкающей к изысканиям, я еще не знал о фразе Пушкина, которой предстояло вскоре стать моим символом веры: «Главная прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем <…> домашним образом»
[7].
По образцу моих эскапад в Амбуазский лес, мне предстояло в скором времени, двигаясь по неведомым дорожкам истории, после многочасовых блужданий, открыть для себя безымянные труды и скрытые плющом пещеры в неожиданных местах, внутри которых все свидетельствует о том, что еще недавно они были обитаемы. Помимо нашей воли, рядом с нами раздается чье-то дыхание, бьются чьи-то сердца, и чуть ли не под моими пальцами, ощупывающими стены, находятся признаки чьей-то жизни, отказывающиеся забыться вечным сном.
Здесь-то, на скрещении великих судеб и незначительных событий, между тем, что выйдет на свет позднее, и тем, что народилось только для того, чтобы угаснуть, открыл я для себя своды исторического здания. Я дожидался этого баснословного и тайного мига, когда невероятное появляется в ответ на знак, поданный случаем, знак, который более не повторится, мига, в который, в силу поисков, труда, затраченного времени и представившейся вдруг возможности наткнуться на открытие, некую деталь огромного значения, на всплывшую на поверхность, неведомую прежде истину о других. Этот миг сравним с тем, что пережил Святой Юбер — освященная в его честь часовня возвышается над Амбуазом, — когда увидел, как в лесном тумане меж оленьих ветвистых рогов блеснул крест.
Ибо для нас, детей книг и сновидений, которых влекут к себе каменные мешки и рассказы, где речь непременно заходит о ржавых цепях, которыми приковывают узников, есть история вертикальная, на которую взираешь снизу, как на башню внушительных размеров, и история горизонтальная, на которую можно прилечь, как на старый диван в заброшенной комнате. Вертикальная история делит череду героических поступков, создавших нацию, на позолоченные сверкающие отрезки, заключающие в себе хитросплетения замыслов и злодеяния. А горизонтальная — это каждодневная летопись событий, позабытых на безграничных просторах времени. От нее кружится голова, как от бескрайней степи. Места их скрещений — это и есть момент истины, когда блеснет вдруг клинок людской памяти, показавшись на мгновение из черных ножен заблуждений, лелеемых либо искусственно поддерживаемых. Все детство напролет я гонялся за историями, как ловчий, упрямо стремящийся хотя бы засечь видение промелькнувшего Единорога, если уж не дано поймать его самого.
Старая компаньонка, с незапамятных времен проживающая в нашей семье и служившая еще моей двоюродной бабушке, поведала мне много забавного. И даже преинтересного. Звали ее Мадмуазель Вот. Своей экстравагантностью, необычной манерой мыслить, одеваться и вести себя она являлась для нас, детей, постоянным источником удивления. В юности она была до беспамятства влюблена в одного польского князя, уединенно проживавшего в Лошском лесу неподалеку от замка Монтрезор и обладавшего способностью, пристально вглядываясь повелевающим оком в подвешенное к потолку чучело орла, лишь силой взгляда заставлять его кружиться. Она подарила мне одну вещь, бывшую для нее бесконечно дорогой, — я и подумать не смел, что она способна с ней расстаться, — маленький рог из слоновой кости в серебряной оправе, издававший волшебные звуки. Когда-то он был изготовлен для инфанта
[8]. Завладев этим магическим инструментом, я бросился в Амбуазский лес, чтобы заворожить звуками, извлеченной из рога слоновой кости, зверушек, скачущих по просекам. И в этот день со мной приключилось худшее из того, что могло произойти. Я утерял первый в моей жизни ценный предмет, который был мне по-настоящему желанен. Я кинулся разгребать кучи листьев, переворачивать комья сухой земли, шарить вокруг корней деревьев, затем впал в ярость, залез в дупло и расплакался. Так никогда и не нашел я охотничьего рога, искусно отделанного, с таким чистым звучанием. А вот сегодня слышу его глас на страницах этой книги: эту жалобная песнь Истории, снова и как всегда преданной забвению. Навсегда растворившись в вечной зелени, он возвещает о своем зеленовато-сером присутствии посреди багряно-золотого осеннего увядания.
Глава 4
ВИЗИТ К ОПЕРНОМУ ПЕВЦУ
— Пойдем навестим оперного певца.
Отец прошел сквозь горнило так называемой странной войны в звании лейтенанта Первого ударного батальона; средневековая удаль вкупе с безоглядной отвагой, присущей парашютистам, привели его на передовую — он был в числе тех, кто под командованием де Латра освобождал Эльзас, а потом занимал территорию Германии в районе озера Констанц. И потому для него было очень важно, чтобы его дети в рождественский пост навестили старого вояку, героя войны 1914 года, которому отец дал приют в нашем поместье — ниже замка, в домишке, обращенном окнами на сад. В обязанность отцов входит предлагать детям примеры для подражания, открывать им глаза на нелицеприятные стороны жизни, стараясь при этом не отвратить их от благопристойности. Провальная задача, ибо до каких границ позволено им дойти в раскрытии правды, зачастую страшной, и до каких пор сияющий ореол легенды способен скрывать житейскую грязь? Между этими двумя крайностями маятнику образования и надлежит выбирать наиболее правильный из углов движения.
Несмотря на скромность внутреннего убранства домика Господина Кларе, в нем чувствовалось некоторое величие. Память о траншеях не улетучилась бесследно из задымленного и захламленного жилья, где герой Вердена пытался, опираясь на палку, подняться с кресла навстречу герою кампании 1939–1945 годов, прибывшему в окружении детворы, столь же наивной, сколь и заинтригованной. И на этот раз отец не мог удержаться от того, чтобы попросить его поделиться с нами своими воспоминаниями о войне, а мне подумалось: поступал ли отец так, чтобы удовлетворить свое неутомимое любопытство к рассказам храбреца о способности человеческой натуры выживать в любых условиях, даже когда сам человек уже похоронен, или же он желал повторения этого рассказа из-за того примера, который его патетическая сила должна была на нас оказывать. Господин Кларе был рассказчиком хоть куда. Безупречно владея словом, приводя массу отвратительных подробностей, он успешно погружал вас в трясину трагедии, оставившей по себе имена миллионов французов, высеченные на памятниках павшим в деревнях. С его тонких губ срывались ужасающие детали, несмотря на невинное выражение голубых прозрачных глаз, он увлекал вас в шквал свинца и паров иприта. Под лавиной его слов мы и сами как бы переживали крещение огнем, вместе с пуалю
[9] попадали в ад, увязали в топях Пикардии, созерцали перепаханные снарядами поля, над которыми поднимались ввечеру деревянные кресты, и кожей ощущали угрозу, разлитую в утреннем воздухе на Шмен-де-Дам
[10]. Фердинан Кларе рассказывал нам о своей войне:
