Немало узнал я и об исторических событиях — о том, как Мария Стюарт стала шотландской королевой, когда ей исполнилась всего неделя, как Генрих VIII тут же испросил ее руки для своего сына Эдуарда, которому тогда было пять лет, и как в шестой день рождения католички Марии Франция официально просила ее руки для своего дофина, и как они были помолвлены, когда им на двоих было всего пятнадцать лет: «Моя дочь Королева Шотландии… Как я понял из письма, мой сын и она с первого дня привыкли друг к другу, словно давно были знакомы», — писал Генрих II. С первых ее шагов по французской земле все восторгались ее совершенством, грацией, чистотой лица, очарованием, исходящим от ее глаз. Двенадцать лет наслаждалась Мария роскошью, царящей при французском дворе, где всегда звучали поэзия и музыка. Брантом
[66], увидя ее в первый раз, написал: «Приближаясь к своим пятнадцати годам, она засияла, как свет среди бела дня». А дю Белле принялся воспевать ее в стихах:
Умом вас небо наградило,
Природа в вашу красоту
Вложила лучшее, что было.
[67]
С ее появлением во Франции Валуа стали мечтать о присвоении себе Шотландии. Когда Генрих II скончался вследствие раны, полученной на турнире, ей не было и шестнадцати, а она оказалась во главе Франции. Мужем ее стал неизлечимо больной Франциск II, каждый день борющийся со смертью, которая мало-помалу прибирала его к рукам. Однако верный традициям чести рода Валуа, он стремится быть самым сильным и таким же отменным охотником и наездником, как и его жена. Решив превзойти королеву, он переоценил свои силы и слег. Вскоре ему была противопоказана не только верховая езда, но и ходьба. Его переносят с места на место. Как свеча на ветру, угасает он так же тихо, как и жил, 15 декабря 1560 года. Мария хранит «белый траур» сорок дней. Бледность делает ее лицо еще более прекрасным. Она нигде не бывает и пишет стихи в память о своем супруге:
Песню грустную пою,
Жалобно стенаю,
Свет очей своих погасших —
Мужа поминаю.
Память дней с ним лучших наших
Я вплела в печаль свою.
[68]
Когда же пришел черед возвращаться в Шотландию, покидать милую Францию, край, где она была счастлива и где ею так восхищались, с королевой прощаются поэты, являя миру искусство хранить траур в стихе, когда сожаление об уходе выше рифмы, а поэзия предвещает трагедию.
Длинна вуаль, легка, тонка,
Складка к складке уложена, —
пишет Ронсар.
Шателяр, глядя вослед уходящему кораблю, предчувствует, как и все, что она больше не вернется: «Не нужны ни сигнальные огни, ни факелы, чтобы освещать нам путь по морю, ибо прекрасные очи королевы так светят, что вся морская гладь видна как на ладони, так и кажется, что они способны даже воспламенить ее».
Я и не заметил, как прошло время после обеда и настал час чаепития. Отправился к себе домой и я, уверенный в том, что обрел в лице шотландца нового друга, который сможет мне каким-то образом помочь в моих поисках, связанных с Леонардо. Тогда же я впервые в жизни осмелился попросить отца пригласить на обед взрослого. Это показалось ему забавным, и, подумав, он дал согласие.
Несколькими днями позже состоялся званый обед. Но отчего-то вышло так, что шотландец всех разочаровал. Его сочли вульгарным и не в меру честолюбивым, видно, оттого, что он излишне налегал на белое игристое вино, не дал никому рта раскрыть, отняв тем самым хлеб у каноника Амбуаза, которому не удалось вставить ни словечка, и лишил возможности блеснуть своим ораторским искусством маркиза де Анделиса, бывшего посланника в Стамбуле, приготовившего спич о том, что будь Леонардо да Винчи военным инженером султана Баязета, он бы подготовил проект моста через бухту Золотой Рог. Правда, ему удалось все же завести на эту тему разговор, из которого я узнал, что в 1502 году Баязет послал в Рим делегацию, с тем чтобы найти там и пригласить на службу в Оттоманскую империю инженера, способного создать подобный мост — подлинный шедевр в камне.
Антиквар живо откликнулся, но с тем лишь, чтобы снова самому взять слово, а именно: уточнить, что да Винчи предложил нечто неслыханное для той поры в области архитектуры: единственную в своем роде арку над Босфором длиной триста пятьдесят метров, двести сорок из которых находились над водой. Он даже записал на своем проекте, что под ней сможет пройти корабль со всеми парусами. К несчастью, советники Баязета не дали хода предложению этого «неверного». Несколькими годами позже Микеланджело также предложил свои услуги султану, и точно также его проект был отклонен.
Только посол собрался пойти в разговоре в наступление, как антиквар окончательно сразил его фактом весьма сомнительного свойства: якобы Леонардо послал в Высокую Порту письмо, в котором хвастал тем, что может спроектировать не только мост, но также и ветряные мельницы нового типа, и автоматический насос, способный откачивать воду с корабля, и подъемный мост. И окончательно добил бывшего посла сообщением о том, что перевод на турецкий язык этого исчезнувшего письма найден в архивах Сераля. А чтобы закрепить свой успех, добавил, что да Винчи приобрел на берегах Босфора кое-каких знакомых, обладавших герметическими знаниями.
Бесчисленные цитаты, которыми оперировал антиквар, его одеколон с удушающим запахом под стать нежно розовой сорочке, его постоянные ссылки на близкие дружеские отношения с историком искусства Бернаром Беренсоном, его непонятные намеки на эзотеризм, наталкивающие на мысль, что он адепт какого-то тайного общества, и не раз брошенные аллюзии на предполагаемую гомосексуальность да Винчи не на шутку раздражили хозяев — моих родителей. Недоверчивый взгляд матери и молящий вид отца — точь-в-точь мученик Святой Себастьян, пронзенный множеством стрел, — убедили меня в том, что я ввел в дом, некогда принадлежавший человеку высшего полета, укротившему ветер и огонь, кого-то недостойного. Но мне он все равно нравился, и, улучив минутку, когда подали кофе, я, предоставив родителям без помех наслаждаться беседой с бывшим послом, предложил шотландцу осмотреть комнату Леонардо.
Глава 23
ЖИЗНЬ — НЕ ЭКСКУРСИЯ
Показывая Кло-Люсе антиквару, я все терзался тем, что знания мои очень уж недостаточны. Ничто не ускользало от его внимательного взгляда, каждый закоулок замка удостаивался комментария. Слава богу, говорил он без умолку.
— Но где же библиотека? — спросил он меня с самого начала. И, не дожидаясь ответа, пояснил: — Леонардо стал сочинять и писать полотна не раньше тридцати пяти лет. Умри он, как Рафаэль, в тридцать семь, он почти ничего бы не успел создать.
Когда мы выходили из комнаты Леонардо, чье окно со средником выходит на Амбуазский замок, и собирались посетить гостиную Маргариты де Валуа, где выставлен портрет Максимилиана Австрийского работы Дюрера, шотландец обратил мое внимание на то, как тонко выписано Золотое руно Альбрехтом, сыном золотых дел мастера, воспитанном в почитании великих фландрских мастеров.
