Теперь я начинаю видеть шире. На колоннах, поддерживающих балдахин над постелью, где я лежу, вырезаны апостолы, они сгруппированы по трое с каждой стороны Христа и образуют некие единства, соответствующие друг другу; но группы эти не изолированы, жест Иакова объединяет обе группы, которые по правую руку от Иисуса, как и движение Матфея объединяет обе группы, по левую сторону от него. Я все больше проникаюсь ощущением того, что эта чудесная симметрия становится очевидной зрителю в тот самый момент, когда начинаешь понимать усилие художника, направленное как на то, чтобы скрыть ее, так и на то, чтобы сделать правдоподобной и естественной, выводя ее из самого действия. Отныне видишь лишь большое помещение и сидящих за столом людей. Раньше художники изолировали Иуду, помещали его по другую сторону стола, чтобы избежать соседства с верными учениками Христа; да Винчи усаживает его со всеми, поскольку для него важно, чтобы тот выдал себя своей манерой, выражением лица.
Христос в «Тайной вечере» позволяет проявиться в себе своему Отцу, являя душу такой глубины, что все внутренние движения ее поднимаются на поверхность. До меня доносится шепот, повествующий историю фрески. Больше двух лет ушло у Леонардо на то, чтобы завершить шедевр, что вызвало недовольство мецената Лодовико Сфорцы по прозвищу Моро
[59], уверенного, что художник даром теряет время, подолгу сидя перед полотном и созерцая его. Медлительность была союзником Леонардо, он любил работать неспешно и так, чтобы уже положенные на ту или иную основу краски оставались живыми, свежими. Вот почему он предпочел писать темперой по сухой штукатурке, а не следовать технике фрески, которая потребовала бы от него слишком скорого, с его точки зрения, исполнения поставленной им перед собой задачи, то есть необходимости уложиться в жесткие временные рамки. Именно для того, чтобы иметь возможность вносить изменения в уже законченные части работы, Леонардо выбрал технику темперы с добавлением масла на два слоя штукатурки. Но предвидеть того, что эта техника не способна устоять под воздействием атмосферных явлений, он не мог, и еще при жизни создателя его творение стало портиться от влажности, причем необратимым образом.
Несколько раз призывает к себе Лодовико художника и журит за то, что работа продвигается слишком медленно. Фреска, предназначенная для трапезной монастыря Санта-Мария-делле-Грацие, далека от завершения, настоятель монастыря недоволен. Доходит до того, что Леонардо грозит ему худшим из наказаний: навечно запечатлеть его черты на стене монастыря, придав их Иуде. Настоятель в ужасе от открывшейся перед ним перспективы отзывает жалобу.
Подлинную причину своей медлительности Леонардо поведал-таки Моро, желая утишить его гнев. Каждую ночь художник отправлялся на городское дно, где можно было повстречать самые невероятные человеческие типы, пытаясь отыскать человека, чьей наружностью ему захотелось бы наделить Иуду. У него вошло в привычку бывать на том месте, которое ему предстояло воспроизвести, находить модель, отвечающую самым невероятным из его запросов, и потому в его мастерской на Корте-Веккья перебывала уйма нищих, горбатых, больных зобом. Их безобразие завораживало его. В поисках же модели для образа Иуды он обошел все трущобы, надеясь набрести на невиданную доселе по уродливости физиономию. Ни одного кривого, обезображенного, обезьяноподобного лица не пропустил он, захаживая в самые подозрительные злачные места той части города, куда добропорядочным горожанам путь закрыт. Квартал Борго, пользующийся дурной славой, превратился в место его ночных прогулок. И вот наконец особый человеческий тип, выражающий внутреннюю подлость, гнусность, найден: притворное выражение лица, от которого прямо-таки исходит ощущение двойственности натуры, неискренности, поганости, нечистоплотности. Человек с такой наружностью собирается выйти из притона, Леонардо жестом останавливает его.
— Не торопись, мне нужно сказать тебе кое-что важное… Хочешь позировать?
Человек глядит на него и отвечает:
— Я тебя узнал, ты — да Винчи. Но ежели я тебе понадобился в качестве модели, сперва скажи, для какого персонажа.
— Ты будешь Иудой!
Ужасающего вида человек весь съеживается, отступает назад, словно устрашившись того, что с ним происходит, таращит глаза — кажется, что это озера боли, и с его уст срывается возмущенный возглас:
— Но это никак не возможно. Я никогда бы не согласился!
— Отчего? — недоумевает Леонардо, тронутый при виде воплощенного отчаяния.
— Оттого, что именно меня два года назад ты просил позировать для той же «Вечери», когда писал Христа!
Глава 21
«КАДИЛЛАК» С ОТКИДНЫМ ВЕРХОМ АМЕРИКАНСКОГО ДЯДЮШКИ
Если дойти до конца парка Кло-Люсе и перейти изящный мостик через речку Амасс, то глазам предстанет феерическое зрелище: необыкновенно красивый, как из сказки, дом. Это бывший дом настоятеля монастыря Святого Духа. В нем проживает наш дядюшка. Поскольку он занимается распространением французских книг и католических молитвенников в Соединенных Штатах и Канаде, то получил прозвище Дядюшка из Америки. Он редко наведывается в свой дом, но мы уверены, что, по крайней мере, один раз за лето и один раз за зиму непременно увидим этого с иголочки одетого, холеного человека, водящего дружбу со знаменитостями. Летом он является в «кадиллаке» с откидным верхом — городская модель 1949 года, а зимой в длинном, как вагон, «шевроле». Рождество он неизменно проводит с нами, вызывая восхищение своими манерами, джентльменскими замашками, безукоризненными твидовыми костюмами и особыми галошами, чье предназначение — предохранять его обувь от квебекских снегов. Прежде чем наведаться к нам, он всегда заезжает в Париж, чтобы запастись ворохом роскошных подарков из магазина игрушек «Синий гном». Шоколадные наборы, привозимые им, являют собой некие сооружения, увенчанные лиловыми бантами, и даже мой отец, человек строгих правил, не в силах устоять перед ними. Дядюшка холостяк; только холостяки способны осыпать вас благодеяниями сверх меры, да притом отличающимися столь экстравагантным характером. Каждое его появление у нас — событие, Новый Свет застит нам глаза.
Дядюшка не робкого десятка, но и не отличается удалью. Человек в высшей степени воспитанный, он со всеми устанавливал определенную дистанцию, и бывает то очаровательным «своим парнем», то сдержанно-холодным денди, к которому не знаешь как и подступиться. Свой дом он превратил в сказочное царство, где царит свобода, воспринимаемая нами, детьми, воспитанными в суровых принципах средневековой морали, как нечто экзотическое. Хлебосол, по-королевски щедро принимающий своих друзей, он в то же время непредсказуем в своих привязанностях. Никогда не приглашая нас к себе, он принимает нас донельзя радушно, нужно лишь умудриться вовремя явиться к нему, не ошибиться в выборе момента.
В его доме, заполненном стопами журналов по декоративному искусству, джазовыми пластинками и изданиями об эпохе Возрождения царит ничем не регулируемый распорядок — вернее, беспорядок — дня, окна светятся в ночи далеко за полночь, о раннем подъеме нет и речи. Гости его принадлежат исключительно к богеме и верхним слоям. К полудню мы отправляемся к дядюшке по великолепно подстриженному английскому газону и входим в дом в час breakfast’a. Лучший его друг — банкир с Манхэттена в бермудах цвета хаки и голубой сорочке от Шарве готовит в кухне яичницу с беконом, держа в одной руке сковородку, а в другой — стакан с виски. Всклокоченные красотки спускаются в купальных халатах по лестнице к элегантным молодым людям, владеющими всеми языками. Бывает, какая-нибудь знаменитость увлеченно накрывает на стол, по большей части этим занимается дядюшкина муза — канадская романистка. Тут в ходу свободный тон, раскованность, непринужденность беседы, и прямо-таки искрит космополитизмом. Все это действует на нас пьянящим образом. Именно из распахнутых в лето окон этого дома я впервые услышал музыку Эрика Сати, умиротворяющие звуки «Гносьенн» и тягучую кротость «Гимнопедий»
[60].
