Когда мы возвращались домой, в лесу воцарилась оглушительная тишина, едва нарушаемая непонятно откуда доносящимся стенанием: кричала какая-то птица. Яркий диск солнца наконец занял свою позицию над лесом, осветив царящий в нем холод. Ели, то ли моля, то ли угрожая, протягивали к нам свои длани, подставляли узловатые корни, напоминающие змей или гидр; деревья, расставив ветви, будто для удара, походили на людей, застывших в угрожающей позе. Даже испарения, поднимавшиеся от земли на прогалинах, казались мне встававшими из гробниц тенями. Рыцарь не шел у меня из головы. Вместе с восходом солнца оживилась скрытая от взоров возня: уже раздавался чей-то гомонок, кто-то топотал по дорожкам, задевая за былинки и комочки земли. И все же, несмотря на обычные звуки леса — странные вскрики, завывания, душераздирающие вопли, жалобный писк, — стояла пугающая тишина. Я упирался взглядом в спину жмущей на педали Мадмуазель Вот. Она одна — только теперь я предощущал это — могла сказать мне, почему сущее несет с собой столько безобразного и непонятного. И лишь когда я вернулся с неба на землю — ведь увиденное на поляне было из разряда совершенно нереального — и спрыгнул с багажника во дворе Кло-Люсе, я вдруг отчетливо разглядел бледность, проступившую на лице моей ни на кого не похожей спутницы. Что с ней? Какое-то воспоминание?
— Никому ни слова, ты видел, как обнажился металл памяти. Теперь мне надобно убедиться, что ты и вправду умеешь хранить секреты, — шепнула она мне напоследок.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Никогда так не поется, как в ветвях собственного генеалогического древа.
Гийом Аполлинер
С самого раннего возраста я прервал учебу, чтобы ходить в школу.
Бернард Шоу
Что с того, что я произошел от них;
Раз я пишу их историю, они произойдут от меня.
Альфред де Виньи
Я заново изобрел прошлое, чтобы видеть красоту будущего.
Луи Арагон
Мой чудесный корабль, о память,
По отравленным, горьким волнам
Не довольно ль с тобою нам плавать,
Не довольно ли в сумраке нам
Бред бессвязный и боль свою славить?
Глава 16
АПОЛЛИНЕР — ПОХИТИТЕЛЬ УЛЫБКИ?
Мысль о похищении Джоконды не давала мне покоя. В полной уверенности, что Господин Кларе много чего знает по этому поводу, я все же никак не осмеливался побеспокоить его. Но однажды утром, все же набравшись духу, спустился по террасному саду, разбитому в духе Возрождения, до его палисада и постучал в дверь. Он был один, жена отправилась за покупками в город, он показался мне исхудавшим и ослабевшим, но способным вести беседу.
— Не помню уже, кто изрек одну важную фразу: Бог в мелочах. Тебе охота знать детали этого дела, и ты правильно поступил, придя с этим ко мне. Хотя голос мой и погиб, память еще поет. Помню, как будто это было вчера, тот понедельник 21 августа 1911 года, когда «Джоконда», установленная на подрамнике в Квадратной гостиной Лувра, между «Святой Екатериной» Корреджо и «Аллегорией» Тициана, исчезла между семью и девятью часами утра. Я тебе уже, кажется, называл имя похитителя, моего друга Венсана Перруджа. Сняв картину со стены, вынув из рамы, освободив от предохраняющего стекла, он спрятал ее под винтовой лестницей, выходящей во двор Висконти. Как только о краже стало известно, началась паника, разразился скандал, посыпались санкции. Расследование было поручено судебному следователю Дриу, но ничего не дало. Директор Национальных музеев, чей отпуск пришелся на время, выбранное похитителем, лишился должности, а главный охранник, некий Жилене, получил отставку. Надо тебе сказать, мой друг, что все это были люди несерьезные и получили поделом. Посуди сам: в те годы, согласно данным расследования, в Лувре было похищено триста двадцать три картины и прочих предметов искусства!
Завершив эту фразу, Господин Кларе принялся молча пристально вглядываться в меня. Он как будто напряженно размышлял о чем-то. Я видел, как в нем свершается некая серьезная работа: стоит ли рассказывать обо всем подростку, любопытному сынку того, кто приютил его, или же дождаться последнего часа и уж тогда поделиться с миром лакомым кусочком, который он хранил все это время в тайне оттого, что в похищении «Джоконды» был замешан один из величайших французских поэтов? Он, как и я до того, наконец решился:
— Я догадался, почему ты пришел. Не торопись задавать вопрос, я все равно опережу тебя и отвечу на него. Ты хотел узнать у меня, какова была роль Аполлинера в похищении «Джоконды»? Поэт неожиданным образом оказался втянутым в это дело. Среди знакомых, не делающих ему чести, был некий Жели Пьере, человек непорядочный и лживый, но не лишенный фантазии и юмора, что отмечал, кстати сказать, еще мой друг Ролан Доржелес
[45]. Однажды Пабло Пикассо, в парижской мастерской которого я околачивался все дни, сказал мне: «Приходи вечером в бар “Остен Фокс” напротив вокзала, на улицу Амстердам, увидишь одного поэта — Гийома Аполлинера!» Тогда и зародилась наша веселая дружба. Я часто захаживал к нему в мансарду на бульваре Сен-Жермен. Над ней располагалась терраса, с которой по железной лесенке мы поднимались на крышу, и там теплыми летними вечерами на оцинкованных листах пили чай. А потом случилось, что я оказался лежащим там в сумерках подле молодой женщины. Она была в широкополой пастушеской шляпе, надетой на аккуратную головку с зачесанными на уши волосами, в черном бархатном платье, позволявшем видеть ее ноги, — о таких можно было только мечтать; подушка с золотыми кисточками предохраняла ее тело с прекрасными формами от соприкосновения с железом. Вперив взгляд в звездное небо, подложив ладони под голову, я шептал ей стихи Бодлера и Малларме. Так вот, мой мальчик, я и отбил у Гийома Аполлинера Сьюзи, которая стала моей женой. Сколько же маленьких пиршеств было устроено нами на той крыше? В тот вечер, когда я познакомился с Сьюзи, на ужин был подан рис с пармезаном и шафраном. Наш друг Вильгельм Аполлинарис Костровицкий
[46] читал нам стихи, а потом весь вечер рассказывал о подвигах Фантомаса и, увлекшись, проговорился об обстоятельствах дерзкого похищения «Джоконды». Это скандальное дело тяжелой ношей висело на нем, поскольку ему пришла в голову несчастливая фантазия принять от Пьере подарок компрометирующего свойства: одну из двух статуэток, которые тот стибрил в Лувре. Вторую он подарил Пикассо. Аполлинер не знал, как ему избавиться от маленького шедевра, и решил отдать его прямо в руки Этьена Шише, директора «Пари-журналь». Тем временем кое-что раскрылось, и 7 сентября 1911 года бригадир Роббер и его ассистент арестовали поэта. Аполлинер был обвинен не только в хранении краденого, но и в краже «Джоконды»! Дело вышло на национальный уровень и обернулось для него заключением под стражу. Уже в тюрьме Санте он сочинил следующий патетический катрен:
