Рассказ о детстве Людовика XI, услышанный из уст нашего повара Мориса, не мог не тронуть меня. Отроческие и детские годы король провел в безвестности, вдалеке от родителей и двора, в Лошском замке, под присмотром кормилицы и гувернантки Клеманс, приставленной к нему «колыбельной нянькой». Положение ребенка так мало походило на положение дофина, что инфанту Жаку Труссо де Буа Труссо порой нечем было заплатить поставщикам замка, чтобы накормить королевского отпрыска. Будущий Людовик XI, наследник трона, играл со своими сверстниками, такими же бедными и плохо одетыми, как и он. Появившись на свет, когда его отцу было двадцать, он правил два десятка лет. Он взбунтовался против отца и не явился на его похороны.
Я тоже хоть и был преисполнен почтения к тому, кто дал мне жизнь, рос бунтарем. Держать меня, холерика от природы, в послушании — таково было твердое намерение отца. Проявлять непослушание — таков был мой выбор, мой рыцарский долг в отношении некого воображаемого мною ордена. Отец держал меня в строгости. Я же отличался неслыханной дерзостью. Однажды во время второго завтрака, когда я вызывающе вел себя и дерзил, терпение его лопнуло, и он запустил в меня бокалом. Я пригнулся, бокал пролетел мимо меня и угодил в горку за моей спиной, набитую ценными безделушками. Я тогда, еще по глупости, обрадовался. Мне было невдомек, какую важность придавал вопросу воспитания Леонардо и что по этому поводу написал Тосканец в шестьдесят седьмом томе Атлантического кодекса, сопроводив свои воззрения следующим комментарием: «Басня сия предназначена для тех, с кем приключилось несчастье — они не наказывают своих детей». Обдумывая поступок Людовика XI, у которого достало редкой смелости восстать против своего родителя, я был озадачен, одновременно завороженный его способностью обойтись без почтения к старшим, осуждая его. Я вовсе не испытывал желания быть способным на подобное злодеяние, к тому же не оставшееся без последствий: оно привело строптивого королевского отпрыска к заклятому врагу династии — герцогу Бургундскому — и обрекло его на унизительное изгнание.
Его доверенное лицо «Этьен Лелу» внушал нам, детям, такой страх оттого, что мы понимали: этот человек способен на все. Да к тому же от самого слова Лу
[25] дрожь пробирала. Волки же просто созданы для того, чтобы приглядывать за детьми и принуждать их к послушанию. Наличие их в окружающем мире уже само по себе должно было остепенить нас, а их протяжный вой в ночи — заставить примолкнуть и затаиться. К тому же нам дали понять, что в сумерки, в тот час, который именуется «между собакой и волком», появляются некие страшные существа — оборотни, вторгающиеся в наше ночное забытье и попирающие его своими легкими шагами.
Когда мама заводила разговор о волках, Мадмуазель Вот сидела, прикусив язык, но по ее вытаращенным глазам я чувствовал: уж кому-кому, а ей есть что сказать по этому поводу. Кто обучил ее постоянному молчанию? Кто загасил ее натуру, превратив в кадильницу? Кто ее укротил, унизил, пригнул к земле? Порой у нее вырывались жалобы и обрывки фраз типа: «Психиатры посоветовали мне», «Меня отдали священникам», а то и какие-то странные выражения, лишенные всякого смысла, но свидетельствующие о том, насколько она зависима и несчастна. Вид у нее всегда был растерянный, и я задавался вопросом: «В своем ли она уме?» Она производила впечатление человека, откуда-то или от чего-то сбежавшего, вырвавшегося из плена, казалась чем-то глубоко потрясенной и наконец-то свободной. Держалась она за счет внутренней одержимости, составными частями которой были страстная любовь к лесу, привязанность к детям и упорный, безрассудный поиск следов.
Глава 11
ВАРЕНЬЕ С КРОВЬЮ
Кому, как не Мадмуазель Вот, было знать, что охота на волков — один из самых трудных видов охоты. Волка ноги кормят. Когда он гонится за жертвой, то способен зараз одолеть до двухсот километров, да и кровожадность его общеизвестна. С самого нежного возраста Мадмуазель Вот восторгалась своим отцом, известным охотником — седобородым, одетым в егерскую вельветовую куртку. Он был старшим егермейстером, любившим травить байки о былых временах, о том, например, как в XVIII веке Большой Дофин
[26] поднял в лесу Фонтенбло волка, а загнал его лишь четыре дня спустя у ворот Ренна.
Она заносила в свой черный блокнотик — возможно, с целью отомстить однажды за своих друзей-волков, — имена самых знаменитых охотников, которые способствовали их истреблению. Граф де Сен-При, загубивший четыре сотни серых хищников, барон Ална де Фретэ, на счету которого было три сотни этих тварей, граф де Шатобур, похвалявшийся восемью сотнями, граф де Тенги дю Неми, истребивший в лесах между Вандеей и Морбианом до двух тысяч волков, — все они фигурировали в ее записной книжечке.
Мне волки внушали страх, но и будили воображение. Неустанные бродяги, видящие в темноте, они были персонажами басен, изображались на многих гербах. Я тоже порой ощущал себя жестоким, подобным этим грубым существам, вооруженным отточенными кинжалами резцов, хищникам, о которых мне было известно, что прежде они водились в наших местах. У меня не было сомнений в том, что в подземельях замка и по сию пору слышатся шаги убийцы, когда-то проживавшего в нашем доме. Звали его Мишель дю Гаст. Капитан гвардии Генриха III, он был назначен им губернатором Амбуаза. И этот гигант с рапирой в руке, хладнокровный убийца, стал в руках государя орудием для самых низких и подлых дел. Беспокоили его, правда, не часто, призывали редко. Но коль скоро это случалось, то уж непременно с одной целью — поручить расправу над кем-нибудь.
Накануне его предупредили: надлежит выехать пораньше утром. Так он и сделал: ни свет ни заря верхом отправился к государю, дабы поспеть к назначенному часу, ни на секунду не задержать рокового выпада, предать с точностью до минуты. Он принадлежал к тем Сорока Пяти преданным королю телохранителям, что учинили расправу над герцогом де Гизом, но прикончил Меченого именно он, дю Гаст. В тот день был заколот человек отнюдь не безызвестный, свято веривший, что его не посмеют тронуть. Когда его предупредили об опасности, он так и сказал: «Не посмеют!»
В пятницу, 23 декабря, денек выдался серенький, лил холодный дождь. Генрих III, собираясь отправиться на богомолье — к Богоматери в Клери — накануне вечером попросил герцога и кардинала де Гиза, архиепископа Лионского и некоторых других вельмож пожаловать к нему в замок в Блуа к шести утра, на совет, который он желал держать перед своим отъездом. Будучи разбуженным в четыре утра, король перешел в свой новый кабинет, а верных людей спрятал в опочивальне. Ожидали прибытия братьев де Гизов. Кардинал явился, а герцог запаздывал. Он только в три часа утра расстался со своей любовницей — прекрасной Госпожой де Сов. Время подходило к восьми, когда лакеи разбудили его с известием, что король готов выехать. Он спешно собирается и отправляется на совет. Войдя, герцог садится подле огня, жалуясь на холод. Внезапно ему становится дурно. Его прекрасное надменное лицо смертельно белеет. Предчувствие ли его одолевало, или то последствие бурно проведенной ночи? Он чувствует, что вот-вот лишится сознания, и просит подать варенье. Сен-При, первый камердинер короля, предлагает ему варенье из бринельских слив. Герцог отведывает его и ему становится лучше. Тут открывается дверь королевской опочивальни, и его просят пройти в старый кабинет короля. Герцог кладет несколько слив в свою бонбоньерку, подбирает плащ и со свойственной ему любезностью, приветствуя собравшихся, проходит в спальню. Там его встречают те самые Сорок Пять. Они кланяются, герцог направляется к коридору, ведущему в кабинет. Однако, встревоженный тем, что за ним идут, останавливается и правой рукой поглаживает бороду, явно пребывая в замешательстве. В то же мгновение один из присутствующих отделяется от камина, хватает его за руку и наносит удар кинжалом в горло. Другие бросаются ему под ноги, чтобы задержать, кто-то бьет его сзади по голове. Но Гиз еще не сказал последнего слова. Ударом бонбоньерки он опрокидывает одного из нападающих, и, хотя его шпага запуталась в плаще, он все еще полон сил и тащит своих убийц из одного конца спальни в другой. Словно раненый зверь, увлекающий за собой свору собак, переходит из комнаты в комнату, заливая стены и ковры кровью. Этот человек богатырского сложения останавливается посреди опочивальни и, шатаясь, повторяет слабеющим голосом: «Ах, какое предательство!»
