Дошел, увидел стул и сел.
Сидит, руки на коленях.
Смотрим мы друг на друга.
Я жду, что он скажет. Задавать вопросы не спешу. Пусть первым начнет. Попросит помочь, откроет душу.
Однако он молчит. Проходят пять минут, семь… молчит!
Пытаюсь понять, чего он хочет, но он молчит. За очками глаз не видно. Я тоже молчу. Тут как в игре – кто первым рот откроет, тот и проиграл!
И вот, наконец, он произносит:
– Явасслушаю!
Я прихожу в себя и отвечаю:
– Это я вас слушаю! Что случилось?
Он опять молчит. Пауза тянется, и странный посетитель произносит тем же тоном с металлическим дребезгом:
– Меня зовут Николай Егорович!
– Очень приятно, – представляюсь и спрашиваю: – Что вас беспокоит, Николай Егорович?
Через несколько минут очередной вопрос.
– Вы – врач? – спрашивает он.
– Да, я – врач. Расскажите, что с вами случилось? – Меня уже начинает забавлять этот разговор. «Я слышал, с каким скрипом поворачиваются шестерни в его голове», – не помню, где я вычитал эту фразу, но она идеально подходила к ситуации.
– Ничего не случилось, с чего вы взяли? – Он продолжает говорить голосом автомата из телефона («Московское время – тринадцать часов!»). – Вам должны были звонить!
Припоминаю, что утром был звонок. И вроде женщина сказала, что она секретарь Николая Егоровича. Знать бы еще, кто это? И вот он пришел.
Вел он себя для начальника естественно. То есть все время сбивался на мысль, что это не он пришел ко мне, а я к нему. И не ему надо выйти из запоя, а мне чего-то нужно от него.
Кое-как мы пробились через дебри его номенклатурной сущности и выяснили, что пьет он давно. Не вообще давно – этот период его жизни затерялся в веках, а сейчас давно – около месяца, каждый день, но очень хорошие напитки и примерно по бутылке в день.
Я не сомневался в этом, глядя на его золотой «Ориент» на запястье и затемненные очки-телевизоры в оправе «Ланвин». Вряд ли этот товарищ начнет хлебать портвейн «777», «Солнцедар» или «Искру»
[2], которую мы в школьной юности называли «чернилами». Его печень была приучена в худшем случае к «Ред Лейбл» и «Джонни Уокер», а в лучшем к «Хенесси ХО» или «VSOP».
Николай Егорович периодически впадал в ступор, а выходя, начинал беседу сакраментальным: «Яваслушаю!», потом что-то в голове его переключалось, и он продолжал отвечать на мои вопросы.
Да будет свет!
(рассказ хирурга из спецтравмы)
То, что медики крутят шашни на работе, ни для кого не секрет. Все свои, чего тут стесняться? А с другой стороны, работа есть работа. Когда находить время на внеслужебные отношения, если пациенты валят один за другим?
Значит, выход один – не отходя, так сказать, от станка. Как Юлий Цезарь. Ногой непрямой массаж сердца, левой рукой шприцем в вену, правой медсестру за талию… и работаем!
Дело было давно, в советское время. Когда к людям относились добрее, когда пьяных собирали по аллеям и подъездам и свозили, кого – в вытрезвитель, кого – в больничку, ибо у пьяных частенько имелись травмы.
У нас спецтравма особнячком пристроена к общему хирургическому корпусу. Чтобы обычных людей не тревожить пьяными криками. Идти к нам от административного здания по улице через парк несложно. А вот подземным ходом можно и заплутать, если не знать, где вовремя свернуть.
В начале шестидесятых эта больница попала в программу ГрОб Минобороны СССР, и нам выкопали шикарнейшее бомбоубежище, в которое можно в случае атомной бомбардировки спустить все отделения, развернуть операционные и еще из пары соседних больниц людей привезти. Позаботились даже о спецтравме, сделали и в нее выход из широченного кафельного тоннеля, проложенного на глубине метров десяти.
В спецтравме работает своя бригада хирургов. Сутками. Отдежурил, смену сдал, баиньки… Через двое-трое суток – опять.
А вот анестезиологи менялись. Там у них по жребию, что ли, кому выпадет.
Вообще у них отношение к спецтравме было весьма своеобразное. Сложных больных там практически не было, поэтому анестезиологи баклуши били. Сидит такой дежурант в операционной, маску ниже носа на подбородок свесит и в полоток поплевывает.
А некоторые со скуки пялятся на операционную медсестру.
Надо сказать, девочка упакована, как и положено. Одни глаза над маской да попа с ножками. Ножки зато – что надо! В белых гольфиках с розовыми пятками, просвечивающими сквозь тонкий нейлон. Ходячий тест на скрытую педофилию. Но им, анестезиологам, видимо и этого хватало. Смотрели на это чудо природы как на запретный плод, исходили слюнями, но руками не трогали, знали, может и зажим в глаз воткнуть, если лишнего позволишь.
Но было у этой девочки слабое место в броневой защите ее морального статуса – шоколадные конфеты со сливочной помадкой. Хранила она эту тайну, как тамплиеры свои сокровища.
Один из анестезиологов запал на сестричку, и не знаю, как он там, в своем отделении, договорился, но дежурил в ее смену целый месяц. Чего только не делал. И комплименты отпускал, и на чай зазывал… и смотрел томно, и вздыхал, и провожал после дежурства. Девчонка – кремень. На работе – ничего кроме работы. А что после работы? Судя по тому, что анестезиолог не успокаивался, и после работы – скала.
И вот очередные сутки. День прошел спокойно. Выписали ночных. Ждут вечера. После шести-семи начался поток. Отделение на тридцать коек. В приемном – два милиционера. Спорые ребята. Принимают, раздевают, сортируют, оформляют – кладут.
Кого нужно зашивать, того к стенке в трусах на топчанчик.
Чтобы не путаться, они номер каждому на плече ручкой ставят.
Одним из первых доставляют мужичка сильно побитого. Весь в рваных ранах. Все поверхностное и не особо страшное, но если не промыть и не зашить – будет плохо. Нагноится, срастется грубо.
Берут его на стол. Хирург милицию предупредил:
– Дело не быстрое.
Если еще кто будет серьезный, пусть вызывают из отделения второго хирурга на помощь.
Анестезиолог присел на стульчик. Видимо, он тоже уже принял немножко. Но в тонусе.
Хирург шьет, медсестра инструменты подает да иголки заряжает шовным материалом. Шум только от больного. Матерится, гадюка. А в операционной правило – материться можно только хирургу.
Анестезиолог нарушение моральной атмосферы терпел недолго. Ему, видишь ли, матюки больного настроение лирическое сбивают. Вот он и говорит хирургу:
– А чего ты его не обезболишь?
– Добро переводить. Он и так упит до наркоза почти. Потерпит!
