– Он сын кузнеца, господин, и дважды открывал замок,
которым запирается клетка.
– Это правда? – Харгелл живо повернулся к
Щенку. – Ты! Тебя спрашиваю!
Тот не пожелал открыть рот, и Харгелл ткнул его палкой.
Ткнул умело, больно, в рёбра. Со второго раза Щенок поймал и перехватил палку.
Надсмотрщик, понятно, её тотчас высвободил, но про себя отметил, что рука у
Щенка оказалась на удивление сильная. Паренёк между тем посмотрел на него
серо-зелёными глазами и плюнул сквозь решётку. Не в Харгелла – просто так,
наземь. И отвернулся.
Харгелл отлично знал подобное состояние, которое переживает
иной пленник, только что проданный в рабство: «Ну, бейте, убивайте меня, я вам
покажу, как умирают воины моего рода…» Нет уж. Пускай этим занимаются, если
глупости хватит, надсмотрщики там, в Самоцветных горах. У него, Харгелла,
работа другая – доставить туда всех рабов живыми и по возможности невредимыми.
Он, конечно, обломает тех, кто даст ему повод. Но с большинством пускай возятся
их новые господа…
Он кивнул, довольный, что сумел-таки объясниться с
мальчишками и, что гораздо важнее, разведать нрав того и другого. Уважающему
себя надсмотрщику следует знать всё о своих подопечных. Хотя бы им предстояло
путешествовать вместе всего несколько дней… Он пошёл прочь, кивнув Каттаю,
безмолвно присутствовавшему в сторонке:
– Накорми их.
Каттай помчался было бегом, но стёртые ноги тотчас напомнили
о себе, отозвавшись болью. Всё же он поспешил как мог и вскоре вернулся с
миской и ложками. Тут оказалось, что миска между прутьями не проходила, а каша
была достаточно жидкая: наклонишь – немедленно выльется. Тогда Каттай натянул
рукава курточки на ладони, чтобы не жечь рук, и сказал по-сегвански:
– Ешьте, я подержу.
«Всегда будь полезен другим рабам, – учила мать. –
Особенно таким, которые в неволе недавно. Они могут не знать обычаев и по
незнанию совершить проступок, за который будут наказаны…»
Юные венны, проголодавшиеся за день, с готовностью взяли
деревянные ложки. Щенку, с его цепью, было трудно зачёрпывать сквозь решётку,
он ел медленнее, и Каттаю показалось, что Волчонку досталась большая доля.
Щенок ничего по этому поводу не сказал. Каттай вымыл миску и принёс мальчишкам
глиняный кувшин с водой из реки.
Вечерами Ксоо Тарким иногда позволял себе пороскошествовать
– если, конечно, позади был удачно прожитый день, за который не грех себя
немного побаловать. Нынешний вечер был как раз из таких. Его караван безбедно
одолел дневной переход: никто не свалился замертво, не поранился, не заболел,
послушная пегая кобыла ни разу даже не споткнулась… и от рудников его отделяло
чуть меньшее расстояние, нежели накануне. Тарким полулежал у костра, блаженно
вытянувшись на ковре (шутка ли – день-деньской провести в седле, присматривая
за людьми!), не спеша жевал только что поджаренную лепёшку и копчёное мясо,
очень тонко, как он любил, нарезанное старательным Белиром. Тарким ужинал не
спеша, растягивая удовольствие. Он смотрел на огонь сквозь большой стеклянный
бокал, любуясь отсветами огня. Он был доволен собой. Те двое торговцев, что
продали ему веннских мальчишек, определённо присочинили себе больного товарища,
чтобы он, Ксоо Тарким, не уличил их в неопытности. Конечно, они просто боялись
застрять в Самоцветных горах, запертые снегом, который сделает перевалы
непроходимыми. Тарким отхлебнул ещё немного славного мельсинского вина, в меру
хмельного, сохранившего золотой аромат любовно возделанного винограда. Он-то
был опытным торговцем и в Самоцветные горы шёл не впервые. А потому очень
хорошо умел выбрать время для подобной поездки – в самом конце лета, в месяце
Яблок, который обычно считают неподходящим для путешествия по горам. Это мнение
тех, кто редко высовывается за городские ворота. Послушать их, так надо было бы
вести караван весной, когда только-только устанавливается тепло. Глупцы! Где ж
им знать, что лишь к поздним Яблокам на перевалах успевает просохнуть талая
грязь, в ущельях успокаиваются безумные реки и можно более не опасаться лавин,
а воздух ещё остаётся более-менее тёплым, пригодным для дыхания!.. К тому же
Тарким давно следил за погодой и знал приметы, позволяющие судить, каковы
окажутся ниспосланные Небом лето и осень. Эти приметы описаны в книгах, и горе
купцам, не читающим книг, ибо те составлены мудрецами. Такими, например, как
достославный Зелхат, домашний лекарь и наставник саккаремского шада… Таркиму не
нравилось слово «шад», он, как и многие образованные саккаремцы, полагал его
варварским сокращением от «шулхада» – воистину державного, произнести-то
приятно, титула государя соседней страны. Видно, правы те, кто помнит, сколько
раз Халисун древности воевал – и порой завоёвывал! – ничем не знаменитых в
ту пору соседей, даря им на память слова для обозначения правителя, советника,
военачальника… И самые красивые родовые имена, такие, например, как у него,
Ксоо Таркима.
Иные люди, не читавшие книг, ныне полагали, будто Саккарем
ВСЕГДА был могущественным и великим. Тарким слышал краем уха: не так давно эти
невежды, склонившие к себе ухо молодого шада, отправили в ссылку Зелхата
Мельсинского. Тот якобы оскорблял державность Саккарема, описывая его некогда
униженное положение и не усматривая в том ничего стыдного. Всякой стране,
говорил Зелхат, свойственно переживать эпохи величия и упадка. Ну и что с того,
если несколько столетий назад Халисун был воинственней и сильней? Где теперь
былые завоеватели и бывшие покорённые?.. И что станется с ними, если подождать
ещё полтысячи лет?..
«Надо будет, – подумал Тарким, – по возвращении
домой раздобыть его последнюю книгу. Конечно, через кого-нибудь, чтобы не
обвинили в крамоле. Но если он и об истории написал так же занятно, как о
земном устроении, рискнуть, право же, стоит…»
Ощутив, что под влиянием отдыха и вина мысли всё более
устремляются прочь от насущных забот завтрашнего дня к возвышенному и радующему
пытливый ум, молодой торговец улыбнулся и подозвал верного Белира:
– Принеси каррикану.
Слуга исчез в сгустившейся темноте, чтобы вскоре вернуться,
бережно неся на ладонях истинное сокровище своего господина. Каррикану отличала
благородная красота формы, выработанной столетиями. Это совсем особенная
красота. Каждая крохотная деталь служит своему назначению, ни одной невозможно
убрать, чтобы не нарушить целостности, но и прибавить что-либо решительно
невозможно. Для подобного совершенства сущее надругательство даже шёлковый
бант, который в последнее лето так полюбили столичные щёголи, те, что покупают
себе дорогой инструмент, а сами толком в руках-то его держать не умеют, уже не
говоря об игре…
Каррикана, которую любовно устраивал на коленях Тарким,
стоила, пожалуй, побольше, чем весь нынешний его караван. Она была редкостным
старинным изделием, достойным искушённого ценителя. Дека со струнами была
посажена на точёный деревянный короб, округлый и гладкий, своими очертаниями
неуловимо напоминающий прекрасное женское тело. По одну его сторону блестел
полировкой длинный ряд клавиш. Стальные язычки нависали над струнами, готовые
своими поцелуями пробудить их к звучанию. Тарким держал каррикану, словно
хрупкую бабочку или птицу, готовую улететь. Потом закрыл глаза и опустил пальцы
на клавиши.
