– Тебя отправили в Колодец за то, что очень умён?
– Ну… я смыслю кое-что в горном деле и подземельях…
– Да. Я слышал, как ты рассуждал возле деревьев. Я
только понял не всё.
– Спрашивай, друг мой. Я попробую объяснить.
– Зачем ты размахивал руками, когда говорил?
– Это очень просто. – Тиргей положил больную ногу
поверх здоровой и стал её растирать. Неправильно сросшаяся ступня от ходьбы и
работы быстро начинала неметь. – Мудрые люди, чьи книги я читал дома,
подметили, что всякий человек одновременно ведёт две беседы. Одну – словами, а
другую – малыми движениями тела. И бывает так, что тело очень внятно глаголет о
сокровенном, даже когда уста по какой-то причине вынуждены молчать…
– Ещё как внятно, – фыркнул венн.
– Я говорю не об ударе кулаком по зубам!.. –
возмутился бывший учитель.
– Я тоже. Ты что, никогда не любовался красотой женщин,
аррант?..
– Погоди!.. – Тиргей ощутил укол
любопытства. – Я вычитал в одной учёнейшей книге, будто вашим племенем
правят женщины. А мужчины, как это ни противоестественно, рады им подчиняться.
Неужели мог ошибиться великолепный Зелхат?..
– Мы находим противоестественным, когда мужчина бреет
честную бороду и ходит без штанов, как делаете вы, арранты. Нашим женщинам
вправду дарована справедливая мудрость, но это не мешает им быть влекущими и
прекрасными. И рожать мужчин, а не сопляков!
На миг воцарилось молчание.
– …В других случаях легко изобличить словесную ложь,
если знаешь, как употребить свои глаза, – строго продолжал Тиргей. –
Разным народам в разной степени свойственно прибегать к зримой речи. Вероятно,
это оттого, что вы, северяне, вечно кутаетесь в меха, у нас же, в Аррантиаде,
прекрасное человеческое тело гораздо меньше прячут от солнца. Мы позволяем ему
свободно говорить…
– Вот как ты сейчас. Опять руками размахиваешь.
– Я не разма… Постой, как ты догадался?
– Я вижу в темноте.
– Каким образом?.. Это у тебя от рождения?
– Нет. Здесь научился.
– Сколько встречал невольников, которые, наоборот,
начинают в сумерках слепнуть! Благородный Аледан связывает их болезнь с плохой
пищей. Но ты…
– Люди называли нас Серыми Псами. Предок посылает мне
свои качества, чтобы я выжил.
Тиргей рассмеялся:
– Ты вправду веришь, будто твой предок был собакой?..
Венн промолчал. Как-то так промолчал, что Тиргей и без
ночного зрения понял – вопрос обидел его. Аррант вздохнул, задумался и сказал:
– Многие верят, будто Корноухий на самом деле остался
жив и сбежал… Мне однажды вторую ногу чуть не сломали, когда я попробовал
разубеждать. Не следует отнимать у людей то, во что они верят. Даже если тебе
ведома истина. А всего тщательней надо избегать навязывать своё мнение, когда
речь идёт о чём-то, изменяющемся от народа к народу. Пресные пшеничные лепёшки
не пойдут впрок тем, кто привык к кислому ржаному тесту, и наоборот. Поэтому
нельзя утверждать, что один хлеб во всех отношениях лучше другого. Так же и с
верованиями, которые суть пища души. Не сердись, венн.
– Что такое Истовик-камень, аррант?
– Он… как бы тебе объяснить… Понимаешь, он есть, но в
то же время его нет. В том смысле, что его вещественность – не как у рубина,
играющего в перстне. Это камень камней, высший, содержащий в себе все самоцветы
земли. Он является ими всеми – и ни одним…
Тиргей не был уверен, что Серый Пёс хоть что-то поймёт из
его довольно путаных объяснений, но венн медленно проговорил:
– Мы знаем Древо, соединяющее миры. Оно – не дуб, не
ясень и не сосна. Но оно порождает семена всех деревьев и трав, ибо вмещает их
сути…
– Именно так, – обрадовался Тиргей. – То же
можно сказать о Небесной Горе, седалище и святыне Богов… я имею в виду, наших
аррантских Богов… Спроси, какая она, и один человек опишет тебе благодатный
зелёный холм, украшенный дворцами небожителей. Другой уподобит Гору сверкающему
снежному пику, застывшему в недоступной смертному красоте. А третий осмыслит её
просто как собрание всего светлого и высокого, что есть в самом человеке. Ты
можешь взобраться на любую гору земли, но потом придётся спускаться, и
мгновение торжества останется в прошлом. А к Небесной Горе можно подниматься
всю жизнь, что-то обретая в пути. Так и с Истовиком-камнем, друг мой. Найди
прекраснейший алмаз, и тебя за него убьют в переулке. А Самоцвет самоцветов ты
не повесишь на цепочку и не вправишь в браслет. Ты просто будешь искать его,
находя по пути гораздо больше, чем предполагал…
– Я не люблю камни, – хмуро сказал венн. – И
горы не люблю. Я что-нибудь другое лучше буду искать!
– Если я не ослышался, ты надеешься выжить…
– А ты нет?
– Я – не особенно.
– Зачем же сюда полез?
– Потому что надоело просто так гнить в забое и ждать,
пока оттащат в отвал. Тебе тоже, наверное?
– Я выйду отсюда.
– Ты ещё очень молод, венн. Я завидую тебе. У тебя есть
надежда исполнить то, что не удавалось ещё никому. Ты видишь перед собой жизнь,
которую мог бы прожить…
– Нет. Я вижу смерть.
– ?..
– Моя семья осталась неотомщённой. Дети Серого Пса не
вольны снова родиться. У меня есть враг. Я убью его. И больше мне жить незачем.
Гвалиор, наверное, мог бы проспать ещё неведомо сколько. Но
ветер из колодца дышал сущим льдом – у двоих рабов, одетых куда менее тепло,
вскоре перестал попадать зуб на зуб. Тогда Тиргей взял надсмотрщика за уши и
начал драть безо всякой пощады, зная, что таким образом можно достичь скорого
протрезвления. Действительно, Гвалиор зашевелился, потом начал ругаться. И
наконец разлепил опухшие веки… чтобы увидеть лучи двух фонариков, направленные
ему прямо в лицо. С похмелья они показались ему ослепительно яркими, он не
признал язычков пламени, знакомо плясавших за выпуклыми стёклами. Два страшных
глаза во мраке!
– Кто здесь? – заслоняясь ладонью, спросил он
хрипло и с плохо скрытым испугом. – Кто?..
– Тиргей Рыжий и Пёс, – ответил аррант. –
Церагат послал нас выручить тебя, Гвалиор.
– Куда? Кого?.. – прохрипел надсмотрщик. И по
привычке рявкнул: – Ты забыл сказать «господин»!.. Кнута захотел, раб?
Оплеуха, которой наградил его Пёс, была жестокой,
внушительной и полновесной.
– Это в забоях тебя кто-то звал господином, а здесь –
Бездонный Колодец! – Венн говорил очень спокойно. – И ты будешь
держать верёвку, как все!
– Бездон… – Взвившийся было Гвалиор тяжело сел на
камни, охнул и начал тереть ладонями лицо. Щёки были чужими и мокрыми, с
глубоко вмятыми в кожу крошками камня. Он наконец вспомнил всё. Как приехал
Харгелл, как стало ясно, что письмо к Эрезе, весь год носимое в памяти,
останется ненаписанным… как, жалея себя, он единым духом до дна выхлебал фляжку
– а вино в ней силы и крепости было немалой, лёгкого глотка хватало вполне,
чтобы до кончиков пальцев ног разбежалось тепло… И как потом, пьяный в стельку,
он брёл по штрекам и лестницам – сам не зная куда и в то же время очень хорошо
зная… Дорого он дал бы теперь, чтобы фляжка снова оказалась при нём, да хорошо
бы с живительной капелькой, сохранённой на дне. Голова была набита паклей,
пропитанной какой-то дрянью, вкус во рту стоял такой, словно он закусывал
содержимым непотребного ведра, желудок то стискивала чья-то невидимая рука, то
вновь отпускала. Гвалиор охнул, мотнул головой… Резкое движение вконец нарушило
шаткое равновесие у него в животе. Край колодца оказался весьма кстати –
некоторое время надсмотрщика мучительно выворачивало наизнанку. Так, что потом
между рёбрами долго болели все мышцы. Судорожно напрягавшееся тело охватил жар,
ледяной ветер не поспевал сушить на лице пот… Гвалиор почувствовал на своём
ремне руку, придерживавшую его, чтобы не свалился.
