Волк, конечно, привёл с собой работника, вооружённого
зубилом и молотком, и тот – нога за ногу – поплёлся расковывать вельха. Именно
поплёлся. Никто никогда не видел, чтобы этот работник спешил или хоть делал
что-нибудь споро. У такого дело в руках не горит, от него не дождёшься ни яркой
вспышки души, ни ответа на шутку. У него и лицо-то было медленное, похожее на
плохо пропечённый блин: широкое, толстогубое, с глазами, точно у мороженой
рыбины…
Мал-Нахта нетерпеливо шагнул ему навстречу, а когда молоток
стукнул по обушку зубила – запел. «У мужчины, идущего в бой, должна звучать в
душе песня, – говорил его народ. – Слышишь ли ты её, воин?..»
Это была старинная баллада о каком-то благородном воителе,
который во имя чести пошёл даже против воли Богов – за что и был после смерти
взят Ими прямо на небеса.
…Строптивого и горячего вельха тем не менее до сих пор не
считали опасным. Поэтому работнику пришлось освобождать его лишь от ошейника.
Мал-Нахта мотнул головой и убрал пятернёй с глаз сальные космы, бывшие когда-то
светлыми прядями, волнистыми и густыми, – истинным украшением воина.
– Ну, иди сюда, – усмехнулся Волк.
И вельх пошёл. Пошёл, на глазах распрямляясь, сбрасывая груз
рабства и становясь красивым, мужественным и гордым. Но Гвалиор поймал себя на
мысли: это идёт не боец, готовый зубами выдирать победу в беспощадной схватке
без поддавок и правил. Это шествует на последнее священнодействие герой,
посвятивший себя Богам. Таких прославляют сказители. Но таким и место в
сказаниях, а не в настоящем сражении…
Под ноги Мал-Нахте попался продолговатый обломок камня,
заострённый с одного конца. Юноша проворно нагнулся за ним и стиснул в ладони.
Камень лёг в руку ухватисто и удобно. «Не иначе, кто-то из рабов обтесал и
подбросил сюда, – тотчас пришёл к верному выводу Гвалиор. Почти шесть лет
работы надсмотрщиком его многому научили. – Вот хитроумные стервецы!..»
Волк ждал противника, опустив руки и не спеша браться ни за
кнут, ни за кинжал.
– Эй, вельх! – сказал он затем. – Ты кое-что
забыл, как я посмотрю. Или твоя мать родила тебя не от мужа? Ваше племя, я
слышал, дерётся всегда голяком! Поди сними штаны, я тебя подожду!
Вельхи действительно уважали благородную наготу воина,
идущего на святой бой. Волк хорошо знал, что делал: оскорбление угодило точно в
цель. Мал-Нахту точно хлестнуло, он бросился вперёд, пригибаясь и готовя руку с
оружием-камнем. Волк того только и ждал. И с ответом не оплошал. Он чуть
посторонился… и встретил невольника жестоким и быстрым пинком в колено, начисто
раздробившим сустав.
Толпа кандальников качнулась и сдавленно ахнула, потом
загудела. Собственно, едва начавшийся поединок был кончен. Сильный и яростный
вельх так ничего и не смог поделать против Волка, не сумел даже коснуться его.
Теперь он умрёт. Униженный и беспомощный. Как многие прежде него – и как
предстоит ещё многим…
Мал-Нахте понадобилась вся сила и гордость духа, чтобы не
завыть от боли, внезапно заслонившей весь мир. Он скорчился на каменной
площадке, скрипя зубами и стискивая изувеченное колено, но потом всё же
разомкнул руки и приподнялся.
Волк не торопясь обходил его кругом, выжидая с усмешкой: ну
что, дескать, всё?.. Ничего больше не будет?.. Так-таки и не удастся
развлечься?..
Вслух он сказал:
– А я думал, вы, вельхи, способны на большее. Значит,
правду люди болтают, будто вы… как его… только и умеете заводить вражеские рати
в болота! Честный бой – не для вас!..
Молодой раб вряд ли толком слышал его. Даже сквозь
многомесячную грязь на забывших солнце щеках было видно, что боль в разбитом
колене отогнала от лица всю кровь, оставив кожу изжелта-восковой, как у
мертвеца. Вельх, наверное, понял, что гибель, почти обещанная самим выходом на
поединок, сделалась уже неминуемой.
Оставалось лишь принять её с достоинством. Совершить
последний поступок. О котором никогда не узнают дома. Никогда не узнают и не
запомнят…
Мал-Нахта привстал, опираясь на здоровую ногу, и снова
запел. Спутанные волосы падали ему на лицо, но кто-то разглядел: он не открывал
глаз. Чтобы не так видны были текущие из них слёзы страдания. Чтобы не
поддаться искушению жалко заслониться руками, когда Волк станет его убивать…
Гвалиору не хотелось на это смотреть, и он не смотрел. Ему,
надсмотрщику, положено было приглядывать за порядком, за тем, чтобы каторжники
не начали бушевать и не бросились все разом, учиняя бунт. Такое тоже случалось
когда-то…
А Волк не торопился. Он вытащил из-за пояса кнут, развернул
его… и хлестнул вельха, нацеливая меткий удар как можно унизительнее:
– Я же сказал – иди снимай штаны, я подожду!..
Мал-Нахта вздрогнул, но продолжал петь. Волк ударил его ещё
дважды, однако голос гибнущего только обрёл некую глубину и торжественность.
Он, сроднившийся с мыслью о смерти, уже видел перед собой такие пределы, куда
обиды бренной плоти просто не могли долететь. Как и оскорбления, вылетающие из
человеческих уст. Волк понимал немного по-вельхски. Он решил не дать рабу
довершить песнь и тем самым, возможно, наслать на него, Волка, проклятие.
Решено – сделано! Молодой надсмотрщик нахмурился, вынул кинжал, взял Мал-Нахту
за волосы и быстрым движением, ни слова не говоря, рассёк ему горло. Этак
спокойно и деловито, словно курице, предназначенной в суп.
Ему, собственно, с человеком разделаться и было всё равно
что курице голову отвернуть. Все это знали, но пускай лишний раз убедятся, не
вредно. Среди кандальников, смотревших на поединок, были закоренелые насильники
и убийцы. Но были и такие, кто крысу-то, повадившуюся в забой, камнем пришибить
не мог…
Волк легко отступил, чтобы не замарать новые кожаные штаны.
Мал-Нахта захлебнулся кровью и свалился набок, утрачивая достоинство, которое
силился сохранить. Тело, уже не направляемое гаснущим сознанием, забилось
некрасиво и непристойно. Перерезанные сосуды струями и брызгами извергали из
него жизнь. Потом алое биение начало утихать и наконец совсем успокоилось.
Руки, вскинутые было к шее, вытянулись, из них ушёл суетливый судорожный
трепет. Лицо вельха, перекошенное внезапной гримасой изумления, ужаса, смертной
муки и понимания конца, стало разглаживаться. Пока не застыло, вновь сделавшись
красивым, спокойным и чистым…
Волк нагнулся и вытер клинок о тряпьё его одежды, где оно осталось
не заляпано кровью.
– Убрать падаль! – распорядился он громко.
Двое служителей из тех, что сбрасывали мёртвых в отвалы,
взяли называвшегося Мал-Нахтой за руки и ноги и равнодушно закинули в тележку –
неестественно податливое тело сложилось в ней так, как никогда не сложилось бы
живое, имеющее потребность дышать. Надсмотрщики немедля погнали толпу
кандальников дальше, через большой подземный зал, к следующей дудке, к
деревянным ступеням… в новые выработки и забои. Зашаркали по мосткам
бесчисленные босые ступни, потащились, брякая, ножные цепи опасных, и кто-то
первым завёл известную всему руднику Песню Отчаяния.
