Каттай держал на коленях маленький узелок и смотрел в щель.
Он не торопился. Он ждал. «Прости, мама. Я в самом деле очень хотел тебя
выкупить…»
Сразу три опала из числа найденных на «его» двадцать девятом
уровне удостоились отправки в Сокровищницу. Большой чёрный, из-за которого
Шаркут своротил нос меднокожему; умелая полировка превратила ущерб, нанесённый
камню, в его достоинство, позволив обнажить внутренние слои с их сине-зелёными
переливами. Затем огненный, мысленно прозванный Каттаем «Славой Южного Зуба». И
третий. Наполовину облачно-голубой с кровавыми бликами, наполовину искристый,
мозаично-многоцветный…
«…И выстроить дом. Я так хотел, чтобы всем было хорошо…»
Даже теперь Каттай ничего не мог с собою поделать – всё
представлял, каким вышел бы из мастерской Армара тот последний самоцвет,
оставшийся неизвлечённым. Самый прекрасный. Не узнавший прикосновения подпилков
и шлифовальных кругов, лишь удар подземных мечей, поливших его человеческой
кровью… Как играла и сияла бы его вечная радуга в тонких лучах, направляемых с
потолка, среди прозрачных брызг чистого ручейка…
«А может, это был сам Истовик-камень, никому не дающийся в
руки? Вот и я лишь увидел его, а коснуться так и не смог…»
В перечне дурных страстей, от коих якобы оберегали опалы,
первой значилась жадность. «Что же вы, камни? Почему никого не остановили?..
Чего ради помешали мне зорче увидеть Опасность?.. А может… может, я сам не
захотел вовремя заметить её?..» Ответ покоился далеко внизу. По ту сторону
навечно запертой двери.
На сей раз, отправляясь с камнями в Долину, Шаркут не
посадил Каттая перед собой на седло. Каттай был наказан. Нет, его не приковали
на цепь и не стали пороть. Шаркут просто забрал его «ходачиху» и запретил
покидать покои – разве что по нужде. Вернувшись, распорядитель нетерпеливо
отпер дверь опочивальни и прошагал внутрь, зажав в кулаке нечто, показавшееся
Каттаю маленькой деревянной коробочкой. У него не было этой коробочки, когда он
уезжал. Он не сказал ни слова и даже не потрудился как следует прикрыть за
собой дверь. Так ведёт себя человек, боящийся опоздать на свидание с чем-то
очень для него дорогим… Скоро обоняния юного халисунца достиг уже знакомый
сладкий запах, чуть заметно приправленный оттенком затхлости и разложения.
Мальчик благословил Лунное Небо, поняв, что в одной самой последней милости ему
всё же не будет отказано.
«Я уповал на праведное служение… Я хотел быть добрым рабом…»
Во внутреннем покое серебро звякало о стекло, булькала
жидкость – сперва из бутыли в глубокую чашу, потом из чаши в горло жаждущего
человека… Когда всё затихло, Каттай осторожно поднялся на ноги и вошёл.
В углу хоромины стоял стол, служивший не для еды. Он был
вечно завален образцами камней и породы, бумажными и пергаментными листами с
рисунками уровней и толстыми книгами – в одних, оставленных предшественниками
Шаркута, нынешний распорядитель что-то искал, другие составлял сам, и они были
ещё не закончены. Сюда же, на стол, он бросил отобранную «ходачиху» Каттая. Он
не стал её прятать, зная, что послушный маленький раб без спросу ни к чему не
притронется.
Сейчас Шаркут сидел за этим столом, неестественно
выпрямившись, так, словно у него одеревенел позвоночник, и смотрел в одну
точку. Рот распорядителя был приоткрыт, по бороде протянулась нитка тягучей
слюны. Перед ним стояла круглая чаша с лужицей недопитого вина, собравшейся на
вогнутом дне. А подле чаши – резная деревянная коробочка с откинутой крышкой.
Внутри коробочки виднелась щепоть ничем вроде бы не примечательных мелких
кристаллов. На вид – та же соль. Только серая.
Щедрая награда, оплаченная восемнадцатью жизнями…
…А там, куда был устремлён неподвижный взгляд распорядителя,
на столе покоился кусок резного сердолика величиной примерно в полкирпича.
Камень любви, навеки привязывающий к женщине сердце мужчины… Он был слоистым –
где потемнее, где посветлее, где нежно-телесного цвета. Неведомый камнерез – уж
не сам ли Шаркут – искусно изваял сидящую женщину и двух маленьких девочек,
смеющихся у неё на коленях. Над ними склонялся цветущий розовый куст, у ног
женщины ласково тёрлась большая пушистая кошка… Каттай знал, кому
предназначались Посмертные Тела, вырезанные из сердолика. Жене Шаркута и двум
его дочерям. Они умерли от заразной болезни. Много лет назад. После чего,
собственно, он перебрался сюда и забыл обо всём, кроме своего дела.
Наверное, Шаркут был сейчас с ними: разговаривал, смеялся,
ощущал знакомое прикосновение рук…
Каттай взял со стола «ходачиху» и беззвучно вышел, держа в
руках узелок.
«Прости меня, мама…»
Блаженное забытьё, вызываемое дурманом, растворённым в вине,
обычно длится недолго. Зато пробуждение неизменно оказывается мучительным.
Когда из-за хребтов на востоке выплыло позднее зимнее солнце, Шаркут вернулся
из странствия по иным мирам и – как всегда в таких случаях, злой, с
раскалывающимся от боли затылком – крикнул своего лозоходца. Каттая тоже
ожидала честно заслуженная награда. У Шаркута была приготовлена для него нить о
четырёх глиняных бусинах, каждая с хитроумной печатью на обожжённом боку. По
числу камней, найденных мальчиком для Сокровищницы. «Заполнишь эту нить
целиком, – собирался сказать Каттаю распорядитель, – будет тебе
вольная…»
К изумлению, а потом и к некоторому испугу Шаркута,
лозоходец не отозвался. Не примчался, как обычно, бегом, спрашивая, что будет
угодно его милостивому господину. Надсмотрщики, разосланные на поиски, вернулись
ни с чем. Каттая не сумели найти ни в отхожем месте неподалёку, ни у глубокого
колодца с подъёмником, за работой которого ему так нравилось наблюдать… Ни даже
в забое, где махал киркой его клеймённый приятель-венн.
Каттай просто исчез.
Через несколько дней другой лозоходец, гораздо менее
даровитый, пришёл помолиться Белому Каменотёсу. И там, на могиле, увидел среди
священных даров резную серебряную серьгу. Тогда поняли, что вдогонку
восемнадцати рабам ушёл девятнадцатый. К оставленной им «ходачихе» так никто и
не отважился притронуться.
«Дай мне руку, отец. Проводи меня…»
Псу снился сон.
Из беспредельного моря поднималась двуглавая гора, окутанная
облаками. В распадке между вершинами, там, где из-за близости к престолу Небес
не смел расти даже мох, лежал, сверкая на солнце, маленький белоснежный ледник.
Плечи горы окутывал изумрудный плащ хвойного леса, а ниже, в уютной долине,
сбегающей к морю, стояли дворы. Длинные дома под тёплыми, низко нахлобученными
земляными крышами, поросшими густой зелёной травой. И за каждым – розовые и
белые облака, непонятно каким чудом удерживаемые на тверди. Это цвели яблони. И
пчёлы хлопотливо гудели над ними, торопясь собрать медовый сок и пыльцу…
Венн из рода Серого Пса проснулся и понял, что увидел чужой
сон. Сон, который никогда больше не приснится маленькому Аргиле… Некоторое
время Пёс лежал с открытыми глазами, хмурясь и разглядывая знакомые извивы
слоёв на щербатом каменном потолке. Это бывает: только что лёг – и внезапно
пробуждаешься, чувствуя себя так, будто полностью отдохнул. Пёс знал
обманчивость подобного ощущения. Если поверить ему, позже расплатишься
головокружением и дрожью в ногах. А венну предстояло рубить твёрдый камень и за
безногого халисунца Динарка, и – наполовину – за чернокожего Мхабра, то и дело
сгибавшегося в убийственных приступах кашля…
