Каттаю не было нужды спрашивать дорогу. Он хорошо знал ещё
не все уровни, но семнадцатый помнил наизусть. Да и без того было нетрудно
определить, откуда везли камень-златоискр. Примерно посередине большого штрека
Каттай свернул вправо и долго шёл по длинному узкому ходу, то и дело прижимаясь
к стене, чтобы не угодить под катящиеся навстречу тележки. Безошибочно
узнаваемые удары многих кирок, доносившиеся спереди, делались всё слышней.
Потом по сторонам безо всякого видимого порядка начали открываться тесные норы
забоев: тонкие жилы самоцвета сплетались и расходились в необъятной толще горы,
словно прихотливо раскинутая паутина. Рабы с порожними тачками ныряли в эти
норы и вновь появлялись уже нагруженными. Каттай добрался до самого конца
штрека и, пригнув голову, проник в отдалённый забой.
Здесь трещал и плевался смоляной факел, вставленный в кольцо
на стене, и при его неверном свете работали трое. Чернокожий гигант размеренно
заносил и обрушивал кайло, одну за другой выламывая искрящиеся зелёными
блёстками глыбы. Тут же усердно стучал молотком безногий калека. У него
отсутствовали не только ступни, но и половина пальцев на правой руке. Тем не
менее он очень ловко срубал пустую породу, отделяя лучшие, пригодные для
камнерезного дела куски. А третьим был рослый длинноволосый подросток. Когда-то
он носил штаны и рубашку, но то, что прежде называлось одеждой, успело
превратиться в лохмотья, кое-как болтавшиеся на бёдрах. Он двигался с
мучительным упрямством недавно вставшего на ноги. Всю спину и бока покрывали
широкие, ненадёжно засохшие струпья: драная шкура, натянутая прямо на кости.
Кайло было ему ещё не по силам, и он как мог помогал взрослым каторжникам –
оттаскивал камень, вырубленный сехаба, нагружал тачки, подавал и пододвигал
куски под молоток халисунца… Тот за что-то был страшно сердит на него и без
конца обзывал дармоедом, ходячим несчастьем и лесным пнём. Подросток не
отвечал.
– Здравствуй, Щенок, – сказал Каттай.
Ему вдруг опять стало стыдно собственного благополучия,
сытости и добротной одежды. Стыд был необъяснимым, ведь всё, что досталось
Каттаю, он заработал честным служением. Если бы венн не перечил надсмотрщикам и
не дрался с другими рабами, а думал о том, как лучше потрудиться для господина…
– Слышишь, Пёс, – оглянулся калека. – Тебя
спрашивают!
«Пёс?.. – удивился будущий вольноотпущенник. – Ну
да… конечно…» Венн с натугой отвалил в сторону очередной камень, поднял голову
и увидел Каттая. Узнал его. Он сказал:
– И тебе поздорову, лозоходец…
Тут Каттай понял, что зря поименовал его детским прозванием.
Щенячьи дни для Пса кончились – на самом деле уже давно. Чудом не убив,
безжалостный хлыст надсмотрщика содрал все остатки ребячьего: так линяет
зверёныш, меняя детский пух на щетину взрослого и грозного зверя.
– Я поесть принёс… – вконец смутился Каттай. И
торопливо развернул маленький узелок: – Вот…
Добрая горбушка чёрного хлеба. Полоска копчёного мяса. И
самое драгоценное – луковица. Лакомство и спасение для исподничих, давно
позабывших, в какой стороне восходит солнце на небесах. Всё вместе – не очень
голодному человеку на один зуб.
Чернокожий исполин отвернулся к стене и замахнулся кайлом,
звякнув цепью о деревянную рукоять. Ворчливый халисунец незаметно проглотил
слюну и сказал:
– Ты ешь, Пёс. У нас на вечер ещё та крыса припрятана.
«Крыса?!..» – ужаснулся Каттай. Он вообще-то слыхал, чем
пробавлялись голодные рудокопы, но чтобы взаправду…
Пёс церемонно поклонился ему, принимая узелок.
– Мы благодарим тебя за угощение, лозоходец. Мы
надеемся, ты не откажешься разделить его с нами?
Каттай почувствовал: ещё немного – и он самым неподобающим
образом разревётся.
– Я не оскорблю тебя отказом, достойный венн. Позволь
только, я сам отделю свою долю…
Крошечка хлеба. Волоконце мяса. Сухая чешуйка от луковицы.
– Мхабр! Динарк! – позвал Пёс. Было очевидно, что
без своих товарищей он к еде не притронется.
– Я уже заслужил половину свободы… – глотая
подступающие слёзы, проговорил Каттай. – Я открыл опалы, которые считали
иссякшими… Внизу, на двадцать девятом… Я и тебя обязательно выкуплю…
Ох, эти разговоры о свободе, никогда-то они не доводят
невольников до добра!.. Каттая словно подслушали – за спиной раздался резкий
щелчок кнута, хлестнувшего для начала по камню.
– Ну-ка живо за работу, крысоеды! – приказал
звонкий, совсем молодой голос. – А ты, недоносок, пшёл вон из забоя, пока
поперёк задницы не получил!..
Каттай вертанулся на месте. Надсмотрщик смотрел на него
сзади, да ещё против света, и оттого не сразу узнал. Зато ему самому пламя
факела било прямо в лицо. Это был Волчонок… или, лучше сказать, Волк? Добротно
одетый, раздавшийся в плечах… кормленый и сильный даже на вид. И в руке у него
вился и змеился кнут. Которым он явно выучился ловко владеть. И с превеликой
охотой пускал его в ход, наслаждаясь недавно полученной властью…
Он, впрочем, тотчас заметил, как блеснула в ухе у
«недоноска» серебряная серьга, и сообразил, что сморозил не то.
– Здравствуй, Волк, – негромко сказал ему Каттай.
– Ты, что ли?.. – проворчал юный
надсмотрщик. – Ты… ну… это… лучше ступай, в общем, отсюда. А эти… я
им… – Он выругался «в четыре петли», как определил бы знаток
надсмотрщичьей брани. – Обленились вконец!
– Они не обленились, – ровным голосом ответил
Каттай. – Они оставили работу, потому что я пришёл к ним и говорил с ними
по праву, вручённому мне господином Шаркутом. Я расспрашивал их о благородных
камнях, которые добываются под Южным Зубом и которые здесь ещё могут быть
найдены. Если ты, Волк, хочешь за это кого-нибудь наказать, начни с меня. Я
думаю, господин старший назиратель Церагат и господин распорядитель Шаркут
оценят твоё рвение по достоинству…
Молодой надсмотрщик залился краской, заметной даже в факельном
свете. Его собственная «ходачиха» была самой простой, медной. Такому, как он,
полагалось первым здороваться с маленьким лозоходцем и кланяться ему за десять
шагов. Ответить было нечего, и Волк в сердцах щёлкнул кнутом. Тугой плетёный
ремень оставил на потолке полосу, сшибив неплотно державшийся камень. Волк
повернулся и молча ушёл из забоя обратно в штрек. Было слышно, как там он
заорал на кого-то, недостаточно расторопно катившего тяжёлую тачку. Снова
свистнул кнут – и, судя по долетевшему вскрику, прошёлся на сей раз не по
камню…
– Матёрые, они меньше лютуют, – заметил
калека-халисунец. – Да…
– Что ж не полютовать, если никто в ответ по морде не
даст, – кивнул Мхабр. – Такое искушение! Вот ему и не справиться,
сосунку. Ничего… лет через десять остепенится. Если только раньше его никто не
убьёт!
Пёс не сказал ничего, лишь нахмурился. Будто в ответ на
слова чернокожего из неведомых закоулков памяти выплыло нечто, чего наяву он
совершенно точно никогда видеть не мог. Глиняная фигурка надсмотрщика, в прах
растираемая чьей-то ногой… Откуда бы такое? Случается же – мы вспоминаем
мгновение сна, даже вспоминаем, что сновидение казалось мудрым и значительным,
но что там было ещё – хоть тресни…
