Каттай думал, что привык к подземельям. Он, конечно, пока
ещё знал Южный Зуб не так, как господин Шаркут и надсмотрщики, работавшие здесь
годами. Но по крайней мере уже не боялся заблудиться в сплетении штолен,
штреков и отвесных колодцев, которые вначале казались ему неотличимыми один от
другого. Он говорил с камнем, и камень понемногу начинал говорить с ним. Скоро
Каттай совсем сделается здесь СВОИМ…
Так ему казалось. Когда он в одиночку спустился на двадцать
девятый уровень, он сразу понял, до какой степени ошибался.
Ибо здесь было по-настоящему жутко.
Двадцать девятый уровень, начатый ради опаловой жилы,
оказался весьма невелик. Кроме одного-единственного, быстро выработанного
забоя, здесь не было совсем ничего. Здесь не жили даже вездесущие летучие мыши.
Каттай долго стоял возле устья забоя, не решаясь войти.
Самоцветные горы представляли собой невероятное смешение
рудных жил, которым действительно полагалось бы встречаться за сто дней пути
одна от другой. Как будто кто-то высыпал наземь содержимое драгоценной шкатулки
– да так и оставил, небрежно завалив сверху породой и льдом… Господин Шаркут
говорил: было очень похоже, что здесь, на двадцать девятом, проходчики наконец
добрались до скальной подошвы, до основания гор, до самого корня. Ниже
начинался матёрый щит Земли, отделивший Верхний Мир от Исподнего. Если рыть
вглубь и вглубь, со временем можно достигнуть… чего? Обиталища мёртвых?..
Подумав об этом, Каттай вдруг ощутил над собой все до
последнего уровни выработок, всю неисчислимую толщу, отделявшую его от дневного
света и воздуха, и ему стало жутко. Вход в забой был пятном черноты, осязаемо
вещественной и зловещей. Слабенькое пламя фонарика было бессильно против
Госпожи Тьмы, чьи владения определённо начинались поблизости… Ко всему прочему,
здесь стояла тишина. Как показалось Каттаю – неестественная тишина.
Беспрестанный и беспорядочный грохот железа о камень, так явственно различимый
повсюду в рудниках, не докатывался сюда. Каттай помедлил, переступил с ноги на
ногу, облизнул пересохшие губы… и приложил ухо к стене.
Сначала ничего не было слышно.
Потом он различил редкие, очень далёкие, певучие размеренные
удары. Они возникали на самой грани слуха, так что Каттай не был уверен,
вправду ли он что-то услышал или ему всё-таки примерещилось. Только рубашку на
спине почему-то промочил пот.
Он отдёрнул голову от стены и понял, что ему было гораздо
страшней, чем когда Шаркут вёл его в изумрудный забой и он боялся, оплошав,
угодить следом за Щенком и Волчонком к тяжёлой тачке с рудой…
Чего здесь-то было бояться?.. Господин Шаркут даже не знает,
куда он отправился, и не накажет его за неудачу…
Может разгневаться только дух несчастного раба, подаренного
незримому владыке иссякшей опаловой копи…
Каттай поспешно оглянулся посмотреть, не стоит ли кто за
спиной. Сзади, как и следовало ожидать, было пусто. Каттай вслух помянул Лунное
Небо (священные слова осыпались на пол штрека, как бессильная горсть сухой
пыли) и заставил себя подумать о выкупе на свободу, половину которого должна
была ему принести эта жила, если он сумеет отыскать её продолжение. Навряд ли
господин распорядитель желал его обмануть… Ему ведь надо, чтобы лозоходец в
лепёшку расшибался, открывая новые залежи. А чего ради лезть из кожи рабу?..
Каттай снова вспомнил ярость невольников, когда-то спасшую Гарната-кат. Только
ради свободы! И если бы тех рабов обманул государь, пообещавший им
вольную, – больше на защиту столицы не поднялся бы ни один…
Каттай собрал воедино всё своё небогатое мужество, зачем-то
прикоснулся рукой к серьге-«ходачихе», судорожно сглотнул – и шагнул вперёд, в
темноту. Упругая тьма неохотно расползлась в стороны, медленно уступая свету
фонарика. «Не гордись, будто отогнал меня, маленький человечек. Скоро ты отсюда
уйдёшь, и я опять займу своё место. И буду здесь ещё долго-долго после того,
как превратятся в прах твои кости…»
– Я выкуплюсь на свободу, – шёпотом, поскольку
горло окончательно пересохло, ответил Каттай. – А потом выкуплю маму, отца
и всех, кого захочу!
«Ну-ну, попытайся, маленький человечек. А я посмотрю, что у
тебя выйдет…»
Пламя Недр живёт в мягкой породе, похожей на бурую застывшую
пену. Там, где эта порода выходит на поверхность, кажется, будто твёрдые скалы
некогда плавились и текли, а потом застыли опять. Может, так оно на самом деле
и происходило, только давно, очень давно. В то время на лике земли было много
огненных гор вроде тех, что мореходы до сих пор видят на островах Меорэ.
Говорят, эти горы извергают такие тучи пепла, что день превращается в ночь. Их
вершины лопаются, словно перезревшие чирьи, и наружу истекает жидкий огонь.
Когда он встречается с водой, вверх с грохотом и шипением вздымаются облака
пара. А текучее пламя снова окаменевает. Но, поскольку это всё-таки огонь, хотя
и окаменевший, – камень получается совершенно особым. Он плавает в воде, и
морские течения доносят его обломки до самых берегов Мономатаны…
Вблизи Самоцветных гор не было моря, куда могло бы стечь
жидкое пламя. Излившись здесь, оно застыло громадными толщами. Время проложило
в нём трещины, и в этих-то трещинах, словно кровь в ранах, каплями собрались
остатки неистребимой сути огня. Так завелись под землёй благородные камни,
рождённые от небывалого союза воды и огня и несущие поэтому в себе и одно, и
другое…
Закрыв глаза, Каттай стоял возле стены, которую в забоях
именовали «челом». Стоял, простирая к ней раскрытые ладони, и слушал. Камни не
отзывались. Каттай не знал, сколько лозоходцев побывало здесь до него – и
удалилось ни с чем. Много, наверное. Он тоже ушёл бы, оставив бесполезную
выработку Госпоже Тьме… но что-то удерживало.
Тишина под его пальцами была НЕ ТАКОЙ, как в иссякшем
изумрудном забое. Там его мысленный зов проваливался в пустоту, не порождая ни
эха, ни отклика. То, что он чувствовал здесь, больше напоминало толстый ковёр
на стене – вроде тех, которыми были увешаны домашние покои господина Шаркута.
Ковры скрадывали шаги, изменяли звук слышимой речи… и могли многое спрятать.
Например, тайную дверь…
Каттай даже снял со лба влажный от пота кожаный обруч с
фонариком. Наклонился положить его наземь… и чуть не выронил от испуга. Прямо
на него смотрел пустыми глазницами череп. То, что было когда-то лицом,
менявшимся от гнева, радости или страха, начисто объели рудничные крысы; лишённая
плоти мёртвая голова хранила вечную усмешку, как если бы её обладатель знал
нечто, превосходящее разумение Каттая и прочих живых, и смеялся над их тщетой
оттуда, где он теперь пребывал.
Это был череп раба, принесённого в жертву. Здесь, на этом
месте, его и убили, когда стало ясно, что последний сгусток Пламени Недр,
вырубленный им и его товарищами, – действительно ПОСЛЕДНИЙ.
