– Не лезь не в своё дело, сын потаскухи!
Рабы в каменоломнях принадлежали к самым разным народам.
Поэтому каждый, кто не был совсем уж безнадёжно глуп от природы, через
некоторое время научался худо-бедно изъясняться на нескольких языках. И первыми
чужими словами, которые постигал невольник, были, естественно, бранные. Сфенгар
выругался на родном языке. Обычной нарлакской речью Щенок ещё не владел. Но
ругательство понял прекрасно.
Он упал, сбитый с ног, и трое друзей-нарлаков сразу
подскочили к нему, осыпая пинками. Всё же он сумел как-то подняться и отскочить
прочь. Сфенгар крикнул ему, потирая плечо:
– Недоносок будет делать, что я ему скажу, ясно? А ты
вали отсюда, пока самого девочкой не сделали!..
Щенок ему не ответил ни слова. Грязные космы на его голове
были заплетены в две косы, перевязанные обрывками тряпок. Он сдёрнул эти
тряпки, пальцами растрепал косы и пошёл на Сфенгара. На его друзей, ожидавших с
любопытством, что будет, он даже не смотрел.
Если бы Сфенгар был поумней, он с самого начала повёл бы
себя по-другому. И даже сейчас ещё не поздно было со всех ног броситься к
надсмотрщику Бичете: убивают!.. Спаси!..
Но если бы Сфенгар был поумней, он бы давно пребывал, как
Волчонок, в учении у господина Церагата. А не стоял здесь, глядя на подходившего
к нему венна. И не орал бы, запихивая свою добычу для сохранности за гашник
штанов:
– Тоже на коленках приползёшь, чтобы я оставил
пожрать!..
Надсмотрщик Бичета почуял неладное раньше него и уже бежал к
ним, выхватывая кнут. Но вовремя вмешаться он не успел. Щенок прыгнул вперёд.
Драться он умел ненамного лучше других мальчишек, но вот ярости и быстроты ему
было не занимать. Сфенгар опоздал защититься: кулак венна своротил ему нос, они
вцепились друг в друга и упали уже оба. Рыбёшки вывалились в затоптанный снег
и, конечно, были тут же утащены голодной ребятнёй. Молодой нарлак был тяжелей и
сильней, но сразу стряхнуть венна не смог. А потом всё произошло очень быстро,
гораздо быстрей, чем можно про то рассказать. Венн улучил мгновение и снова
оправдал своё прозвище – укусил Сфенгара за руку и сжал челюсти, точно собака.
Нарлак с воплем подхватил с земли булыжник и свободной рукой стал колошматить
им Щенка почём попадя. Тот тоже зашарил возле себя по земле, ища какое-никакое
оружие, и судьба подсунула ему осколок серого гранита, тяжёлый и острый, словно
зубило. Одно движение – и этот камень с размаху ударил Сфенгара прямо в лоб над
глазами.
…Раздался влажный треск, от которого у всех, кто слышал,
шевельнулись волосы. И голубые, как у многих нарлаков, глаза Сфенгара сразу
закатились под лоб, словно желая увидеть, что же это такое произошло. Его руки
и ноги ещё трепетали, грудь ещё пыталась вобрать воздух, но зрачки уже угасали,
рот раскрылся в последний раз, издал невнятный хрип – и застыл.
Тут Щенка хватил поперёк спины кнут запоздало примчавшегося
Бичеты. Ещё, ещё!.. Венн покатился по земле, безуспешно пытаясь заслониться
локтями. А потом вдруг… перехватил кнут движением, невозможным для скрученного
болью, переставшего что-либо понимать существа. Бичета успел посмотреть венну в
глаза – и ощутить мгновенный укол страха, в котором он позже долго не
признавался даже себе самому. Мальчишка не защититься пытался – он имел в виду
его, Бичету, убить!.. Как убил Сфенгара!.. Но мгновение минуло и прошло:
надсмотрщики, стоявшие в воротах штольни, не дремали. Они живо подоспели на
помощь Бичете. Щенка немедленно прижали к земле, и кто-то уже сдёргивал с пояса
нарочно придуманную снасть для скорого усмирения подобных рабов – две железные
полосы с углублениями для рук, смыкавшиеся особым замком.
Немедля послали за господином Церагатом. Когда тот пришёл,
работа на отвалах кипела вовсю, словно никакого происшествия не было вовсе.
Рабы бегом таскали тележки и тачки, подбиральщики молча рылись в кучах породы,
битый камень с грохотом скатывался из воронки в деревянные желоба. Только
лежало у заиндевелой скальной стены тело Сфенгара, так и не ставшего «вселяющим
страх». Щенок висел рядом, вздёрнутый за вывернутые запястья. Церагат мельком
посмотрел на убитого – невелика потеря! – а потом, и очень
внимательно, – на подвешенного. То, что он увидел, сразу вызвало смутное
беспокойство. Говорят, нрав в человеке таится, словно пламя в кремне, и это
действительно так, – но таится не от Церагата. Слишком опытен был старший
назиратель и людей видел насквозь. Парнишке полагалось бы подвывать, скулить,
плакать в голос и умолять о пощаде, но он упрямо молчал, лишь в кровь искусал
без того разбитые губы, и его глаза старшему надсмотрщику ой как не
понравились. «В какого же зверя вырастет этот зверёныш, если продержится ещё
хоть несколько лет?.. А он ведь продержится…»
– Выпороть, – хмуро приказал Церагат. – Сорок
плетей. Потом, коли не сдохнет – заклеймить. Заковать. И – на семнадцатый
уровень.
Четыре копыта, облезлая шкура…
По грязной дороге плетётся понуро
Забывшая думать о чём-то хорошем,
Давно ко всему безразличная лошадь.
Она родилась жеребёнком беспечным,
Но скоро хомут опустился на плечи,
И кнут над спиной заметался со свистом…
Забылась лужайка в ромашках душистых,
Забылось дыхание матери рыжей…
Лишь месят копыта дорожную жижу,
И только сгибается всё тяжелее
Когда-то красивая, гордая шея.
Четыре копыта, торчащие рёбра…
Скупится на ласку хозяин недобрый.
А жизнь повернуться могла по-другому —
Ведь где-то сверкают огни ипподрома,
Там тоже есть место обидам и бедам,
Но мчатся по гулкой дорожке к победам
Могучие кони, крылатые кони…
И кутают их золотые попоны.
Им, лучшим, награды и слава – но кто-то
Всегда занимается чёрной работой.
Чтоб им предаваться волшебному бегу,
Тебя спозаранку впрягают в телегу,
И если до срока работа состарит —
Другого коня подберут на базаре.
Четыре копыта, клокастая грива…
А время обманчиво-неторопливо,
И сбросишь, достигнув однажды предела,
Как старую шерсть, отболевшее тело.
Ругаясь, хомут рассупонит возница…
Но ты не услышишь. Ты будешь резвиться
В лугах, вознесённых над морем и сушей,
Где ждут воплощения вечные души.
Опять жеребёнком промчишься по полю,
Неся не людьми возвращённую волю —
Большие глаза и пушистая чёлка,
Четыре копытца и хвостик-метёлка.
