– Я смотрю, Ретмар, ты у нас по водяному вороту сильно
соскучился? Это ведь мы тебе мигом устроим…
Парень съёжился и посерел. До него запоздало дошло, что на
мальчонку, приведённого Шаркутом, да с серебряной серьгой (о которой ему самому
не приходилось даже мечтать) вряд ли стоило рявкать. А Каттай живо представил
себе водяной ворот: нечто подобное тому огромному колесу, что подавало воду из
Гарнаты наверх, в дома и сады богатых горожан, – только расположенное в
подземелье. Холодном, мокром и затхлом. Не иначе, работа на таком колесе была
самым страшным, что с человеком могло случиться в Самоцветных горах… Каттай
вспомнил, что вроде бы даже слышал издали тяжёлый скрип и ругань надсмотрщиков,
когда Шаркут водил его в самые нижние уровни… Наверное, колесо вращали десятки
чем-то провинившихся рабов, и их всё время пороли…
Тут подошёл распорядитель мастерской – в противоположность
Шаркуту, высокий, тощий и бледный, ничуть не похожий на кузнеца. Он и говорил
совсем не так, как Шаркут. Медленно, тихо, без ругани. Насколько заметил
Каттай, его ранг распорядителя был пониже, чем у Шаркута, но ненамного. Он
сказал:
– Со всем почтением, друг мой, – я, кажется, до
сих пор не трогал каторжников, занятых у тебя на добыче камней…
Шаркут в ответ усмехнулся:
– Посмотрел бы я, как бы тебе понравилось, если бы мои
рудокопы стали задирать лучшего из твоих кузнецов.
Ухо работника, неосторожного на язык, он между тем всё-таки
выпустил.
– О-о, – поднял бровь тощий распорядитель, –
так это и есть новый рудознатец, о котором все говорят? Правду молвить, я-то
думал – люди врут о его возрасте. Я был уверен, тебе привезли умудрённого
старца…
«Я не рудознатец, я лозоходец! Хотя и это тоже неправильно…
Я просто ЧУВСТВУЮ… Я просто иногда ВИЖУ сокрытое…» О Каттае снова говорили так,
словно его тут вовсе не было. Двое свободных, двое хозяев оценивали раба.
– Ты поосторожней с этим сопливым, – шутя
предостерёг Шаркут. – Не удивлюсь, если он лет через пять вольную
заработает и ещё над нами господином заделается… Скоро испытаю его в топазовых
залежах, на новой голубой жиле: чует сердце, помучит нас проклятая, за нос
поводит…
Невольник по имени Ретмар низко склонился над верстачком,
уткнувшись в работу. Сегодня он не поднимет головы и больше не произнесёт ни
единого слова. Каттай последний раз оглянулся на него и вновь высунулся в
окошко.
Далеко внизу он увидел дорогу, по которой тачками вывозили в
отвалы пустую породу. Здесь работали те, кто, по мнению надсмотрщиков, не мог
вынести духоты и мрака забоев: подростки и невольники послабее. И вот Каттаю
померещилось нечто знакомое в двух тощих долговязых фигурках, вместе толкавших
одну большую тележку.
Когда они с Шаркутом вышли из мастерской, мальчик отважился
спросить:
– Не случилось ли моему добродетельному господину
поставить туда веннов, привезённых достойным Ксоо Таркимом?..
Распорядитель посмотрел на него сверху вниз. Он был очень
доволен Каттаем. Все сомнения остались позади – невзрачный с виду паренёк
полностью оправдывал неумеренные хвалы, что расточал ему Тарким. Он
действительно видел так, как на памяти Шаркута не удавалось ещё никому, и
обещал с лихвой возместить потраченные на него деньги. Подобных рабов надо
баловать и беречь…
– Ступай проведай своих приятелей, если охота, –
напутствовал Шаркут. И строго предостерёг: – Смотри только, на заблудись
где-нибудь в выработках, куда может завести тебя любопытство! И не суйся близко
к тем рабам, которые прикованы. Это опасные люди!
Мы своих хороним близких…
Годы, дни и месяца
Расставляют обелиски
На пустеющих сердцах.
Помяну… Рукою голой
Со свечи сниму нагар:
Кто-то был обидно молод…
Кто-то был завидно стар…
А другой живёт и ныне.
Только тропки разошлись…
Только друга нет в помине…
Это тоже обелиск.
4. «Ты ещё назовёшь меня господином!»
Снег не успел пока вмёрзнуть в скалы и закутать их толстым
ковром до новой весны. Первое, ещё непрочное покрывало было дырявым и тонким и
чётко обрисовывало укрытые ямы и камни. Тем не менее склон Южного Зуба из
тускло-бурого, ненадёжно зеленеющего книзу, стал искристо-белым, точно спина
горного кота поздно осенью после линьки. Лишь отвалы выделялись на фоне
сверкающий белизны. Ночной снегопад тоже присыпал их – все сплошь, кроме той
породы, что была вывалена уже сегодня. Двое юных рабов выкатили полную тележку
на самый край деревянных мостков. Мостки были весьма почтенного возраста, но
отменно прочные – не обрушатся! – и хорошо огороженные. Они нависали над
глубоким ущельем. По слухам, ходившим среди каторжан, когда-то это ущелье было
необыкновенно красиво: изломанные утёсы, быстрая речка, мирно певшая свою
песенку летом, зато весной ворочавшая валуны… Но владетели Самоцветных гор
богатели не на созерцании красоты, и в ущелье стали сбрасывать пустую породу.
Великолепные скалы теперь стояли в ней по колено, а река не знала покоя, всё
время прокладывая себе новое русло. Ещё, если верить слухам, бытовавшим в
каменоломне, некий невольник однажды попытался бежать, спрыгнув вниз. Конечно,
у него ничего не получилось с побегом. Он сразу переломал ноги и кричал целые
сутки, пока падавшая сверху порода его не завалила и не прикончила… Но не дело
рабам губить и калечить себя по своему произволу! С тех пор на площадке у края
мостков поставили стражника. И просеянный камень не просто вываливали прямо
через край, как когда-то. Теперь вниз вела деревянная воронка с решёткой, и
особый раб отпирал, а потом запирал её движением рычага. Этого невольника не
любили. У него была слишком лёгкая должность. К тому же чуть не до прошлого
года сюда ставили грамотного, чтобы заодно вёл счёт тележкам и тачкам,
притащенным остальными. Рано или поздно такой раб, «считала», как его называли,
принимался жульничать – приписывал своим друзьям чужие ходки, а с остальных
начинал требовать за хорошие записи плату… Ну а чем может заплатить каторжник,
который сам себе-то не принадлежит?.. Только едой – чтобы избегнуть кнута,
предназначенного для нерадивых… Оттого с каждым новым «считалой» повторялось
одно и то же. Сперва он отъедался и начинал гордо, почти по-хозяйски, смотреть
на менее везучих каторжан… А потом погибал. Падал с лестницы, проваливался в
колодец-воздуховод, спотыкался прямо под тяжеленную волокушу… или ещё
как-нибудь иначе сворачивал себе шею. Старший назиратель Церагат и
распорядитель Шаркут неизменно перетряхивали весь рудник: случайно?.. конечно,
не случайно! тогда кто?.. как?.. – но истины докопаться, что интересно, ни
разу не удалось.
Теперь всё делалось по-другому. Бессловесный раб
отпирал-запирал воронку, а тележки и тачки подсчитывал надсмотрщик, причём
каждый день новый. Надсмотрщики в Самоцветных горах гибли редко. Уж если такое
происходило, то – от настоящего несчастного случая, засвидетельствованного
десятками глаз. Если надсмотрщик, да притом многими ненавидимый, кончал жизнь
где-нибудь в отдалённом забое – весь забой распинали. Так гласил закон,
установленный даже не Шаркутом, а кое-кем повыше него…
