Несколько дней Каттай просидел тише мыши, боясь отлучиться
из своего угла дальше отхожего места. После приснопамятного похода на
изумрудную жилу грозный распорядитель про него точно забыл. Не испытывал его
способность искать, не учил ощупью отличать рубин от простого красного лала
[8]
… Непривычный к пещерам, Каттай страшно истосковался по
небесному свету, но язык не поворачивался попроситься выйти наружу – хотя жильё
Шаркута располагалось не так уж далеко от главных ворот. А по ночам ему всё
время снился забой. И желвак, перегородивший истечение Зеницы Листвы. Сны были
гораздо красочнее недавно пережитой реальности с её вонью и мраком, против
которого бессильно боролось коптящее факельное пламя… Во сне выработку заливали
потоки нестерпимого света, и сколы ярко-розового гранита были живой плотью,
израненной и кровоточащей. Она вздрагивала и корчилась под руками, но Каттай
снова и снова замахивался ржавой киркой… вколачивал в раны камня деревянные
клинья и поливал их кипятком, чтобы разбухли… Снова и снова гранит с глухими
стонами лопался, распадаясь на угловатые глыбы, они катились по полу, невнятно
и медленно грохоча, и в книге каменных проклятий открывалась новая страница –
ещё страшней предыдущей. Во сне Каттай был способен понять подземные письмена,
но, проснувшись, не мог вспомнить ни слова. Только сердце отчаянно колотилось,
и было неясно, удастся ли вовремя добежать до нужника…
Он пробовал молиться Лунному Небу, но сам плохо верил, что
Там его слышат. Может ли достичь Неба молитва, исходящая из-под земли?..
Шаркута не бывало дома целыми днями, а когда он всё-таки
появлялся, то едва взглядывал на Каттая. Короткий взгляд был испытующим.
Дескать, оставить тебя здесь ещё ненадолго – или пора уже запрягать в рудничную
тачку?.. Которую, по всему судя, ты и пустую не сдвинешь, куда там с породой?..
Каттай догадывался: в изумрудном забое сейчас шла отчаянная
работа. Наверное, именно такая, какая снилась ему каждую ночь, а может, даже
ещё страшнее и яростнее. Пока он сидел и боялся на своём тюфячке, невольники
ломали упрямый гранит, они кашляли, задыхаясь от копоти и каменной пыли, но
надсмотрщикам не требовалось подгонять их бичами. Всем хотелось, чтобы
увиденное Каломином сбылось и жила продолжилась, а значит, даже тот прикованный
раб со сгнившими лёгкими – самый негодный – пожил ещё, прежде чем копь иссякнет
уже окончательно и его принесут в жертву… И высекают искры кирки, и тяжёлые
кувалды без передышки мозжат головки клиньев: а вдруг – ещё один удар, и
откроются небывалой красоты камни, предсказанные стариком?..
Долгое ожидание кончилось неожиданно. Распорядитель явился к
себе в середине дня, что случалось исключительно редко, и хмуро сказал Каттаю:
– Пошли.
«Куда?.. Должно быть, ТУДА… Сейчас меня отдадут духу
горы… – Он поднялся медленно-медленно, не веря, что ЭТО творится
действительно с ним. – Мама…»
– Ты что?.. – нахмурил брови Шаркут. –
Заболел?
– Нет, мой господин… – выдавил Каттай. Перед
глазами замелькали крохотные огоньки, окаймлённые тьмой. Пылающие собственным
огнём самоцветы в чёрной породе… Мамины вышитые сапожки, слишком лёгкие для
подземелий, сохранялись у него под постелью. Он подумал, что для смертного часа
следовало бы переобуться именно в них. Нагнулся – и плашмя рухнул обратно на
тюфячок. Свет и тьма перестали существовать.
Каттай никогда прежде не терял сознания. Он почти сразу
очнулся, но не понял, что произошло, и в первый миг решил, что не ко времени
заснул и мать его будит. Потом до рассудка достучался голос Шаркута,
раздражённо ворчавшего:
– Уж я потолкую с этим Ксоо Таркимом, когда он сюда
приедет на будущий год! Раздобыл мне лучшего из всех лозоходцев, что я на своём
веку видел, – но такого неженку, нелёгкая его забери!..
Разум Каттая ещё не совсем водворился назад в тело, но
мальчик мгновенно понял то, что следовало понять. Никто не собирался приносить
его в жертву. Он оказался прав, а старый Каломин, усмотревший за желваком новые
залежи изумрудов, – ошибся…
Распорядитель взял Каттая за руку и отвёл его в кузницу. Там
молчаливый работник разрубил и вынул из уха мальчика бирку, где всё ещё
значилось имя Ксоо Таркима, и заменил её на серебряное колечко с личным знаком
Шаркута. «Ходачиха»!.. Каттай не успел рассмотреть колечко как следует. Только
отметил, что серьга, означавшая право свободно ходить по всему руднику, была на
удивление изящной работы. Совсем как та, что носил мастер Каломин.
Дома Каттая часто посылали за ворота с разными мелкими
поручениями. За лекарем, когда болел господин. К булочнику за сладкой сдобой
для госпожи… Он видел на улицах жестокие драки мальчишек. Стольный Гарната-кат
был некогда воинским поселением и даже спустя много веков делился на Сотни:
Зелёную, Синюю, Красную… Между Сотнями существовала определённая ревность.
Взрослые горожане выплёскивали её на торгу, где решались дела. Юнцы почём зря
колотили сверстников, осмелившихся пересечь раз и навсегда установленные границы.
Каттая не трогали – рабская серьга в ухе служила ему надёжной защитой, –
но он видел, как размазывал слёзы и кровяную юшку подросток, отважившийся без
выкупа заглянуть к ним в Зелёную Сотню. Видел хищную радость на лицах соседских
мальчишек и камни, что летели вслед удиравшему чужаку… «Сегодня для них другая
Сотня – вражеский город, – сказала по этому поводу мама Каттая. – А
потом встретятся, к примеру, где-нибудь в Нарлаке: „Ты откуда?“ – „Из
Гарната-ката!“ – „И я!!!“ – и обнимутся, точно братья после разлуки…»
Каттай часто вспоминал теперь эти слова. За время
путешествия в караване Ксоо Таркима он не то чтобы особенно сдружился со Щенком
и Волчонком. Они были слишком другими. Они не говорили на его языке и совершали
выходки, которых у доброго невольника и в мыслях быть не должно. Так что робкий
Каттай их скорее побаивался. Но при всём том, когда он о них вспоминал, двое
чужеплеменников казались ему необъяснимо родными. Мама была права: встретив их
теперь, Каттай обоих «земляков по каравану» обнял бы воистину как братьев…
В кузнице обнаружилось окошечко, прорубленное в скале. Пока
Шаркут о чём-то разговаривал с мастеровыми, Каттай подошёл и, поднявшись на
цыпочки, выглянул наружу – благо деревянная задвижка была отодвинута ради
погожего дня. Солнце било прямо в окно, и Каттай только тут как следует понял,
до какой степени соскучился по его свету. Он зажмурился и некоторое время
просто стоял, блаженно ощущая тёплые лучи на лице и впитывая их, впитывая…
– Эй! – тут же окликнул его один из работников,
склонившийся над маленьким верстачком. – А ну-ка отойди! Не заслоняй!
Каттай отпрянул от окошка. На самом деле работать парню он
не мешал – свет падал мимо верстачка. Работник взъелся на Каттая, срывая
какое-нибудь зло. Или вовсе просто ради того, чтобы показать – и он может на
кого-то прикрикнуть. Каттай ещё не успел этого сообразить, а Шаркут уже взял
работника за ухо и грозно навис:
