Старик Каломин ощупал возле тела потёртый мешочек – кожаный,
испещрённый письменами его родины, призванными отгонять дурной глаз. Судя по
треугольной форме, мешочек был вместилищем чудодейственной рогульки, спутницы
рудознатца. «Значит, всё же не посох!..» Старец первым скрылся в тёмной дыре.
Каттай не видел, что там происходило, но мог себе представить. Лозоходцев за
работой он встречал ещё дома. Вот мастер добирается в самую голову забоя, вот
вытаскивает рогульку и берёт её в обе руки. Вот он творит молитву и
сосредотачивается, со всей строгостью отгоняя лишние мысли… Так, чтобы в целом
мире остались лишь знакомые ветви, ставшие продолжением пальцев… Вот рогулька
улавливает неслышимый зов изумрудов, угнездившихся в толще гранита, по ту
сторону желвака… и едва ощутимо вздрагивает в руках… Мастер оглядывается на
затаившего дыхание Шаркута, и улыбка торжества раздвигает на его лице морщины,
навеки, казалось бы, сведённые недовольной гримасой…
…Каттай сразу понял, что не ошибся. Распорядитель, конечно,
велел Каломину помалкивать до поры о том, что ему рассказала вещая лоза, и тот
ослушаться не посмел, но спрятать самодовольный блеск глаз было не в его силах.
Каттай увидел, как невольники, молчаливо и вроде бы равнодушно сидевшие у
стены, заметно ожили при появлении старика. Мальчик знал почему. Когда
истощался драгоценный забой, дух, живший в нём, взамен вынутых самоцветов
получал благодарственную жертву.
Раба.
Мало кто из каторжников, надорванных подневольным трудом, не
звал каждодневно к себе смерть. Но в таком облике её почему-то не желал ни
один!
– Давай теперь ты, – подтолкнул Каттая
Шаркут. – Да шевелись, сонная муха!
Каттай шагнул к тёмному зеву забоя, отстранённо чувствуя,
как подламываются коленки. Боль, родившаяся во лбу, уже отдавалась мучительным
биением в висках, а ведь он ещё не успел не то что коснуться руками камней –
даже к ним подойти!..
В какой-то миг мальчик был готов броситься на колени перед
Шаркутом, отказываясь от испытания. Он почти решил именно так и поступить – и,
нетвёрдо ступая, шагнул из штрека в забой, на дощатые мостки, по которым
выкатывались тачки с рудой: настелить доски здесь оказалось дешевле, чем
выглаживать твёрдый гранит. Идя по скрипучим мосткам, Каттай как можно
отчётливее представил мерцающий густой еловой зеленью изумруд, вкраплённый в
блестяще-розовую породу… устремил вперёд свои чувства, пытаясь позвать
сокрывшийся камень… Так, как ещё дома «звал» затерявшуюся пуговку или иголку…
Гора молчала. Изумрудная жила не отзывалась… если не считать
очень слабенького эха откуда-то из-под ног. А впереди – впереди была тишина.
Глухая, ватная тишина. Вроде той, что стояла в спальне хозяина, обитой
толстенными коврами из Мономатаны…
Мостки кончились. Шаркут молча шёл следом, неся в руке
факел. Его свет казался Каттаю ослепительно ярким, но собственная тень мальчика
рождала полосу черноты – ступив на неровный каменный пол, Каттай едва не
споткнулся. Его руки упёрлись в несокрушимый желвак, перегородивший забой.
Каттай мог бы сказать, насколько толст был этот желвак. Но за ним не
угадывалось ни изумрудов, ни даже плохонького зелёного шерла.
[6]
Лишь прежняя пустота. Равнодушная и глухая. «Вот здесь меня и зароют. Меня
принесут в жертву, как самого бесполезного. Духу горы всегда дарят именно
таких. Я потерял свою способность искать…»
– Ну и что там? – деланно-равнодушно осведомился
Шаркут.
Каттай не отважился обернуться. Его посетило мгновенное
искушение сказать то же, что, по всей видимости, сказал Шаркуту старик: «Надо
обойти камень, и за ним откроется если не сам Потаённый Занорыш, так его
меньшой брат, полный благородных кристаллов…» Эти слова было так легко
выговорить, но у Каттая не повернулся язык. «Никогда не лги господину, – учила
мать. – Всегда говори ему правду, даже тогда, когда сам боишься её. И если
у тебя испросят совета, дай совет честный, а не тот, который, как тебе кажется,
твоему хозяину хотелось бы услышать. Истина всё равно выйдет наружу…»
Боль сдавила затылок и стала распространяться по шее.
Мальчик с трудом прошептал:
– Я не вижу здесь Зеницы Листвы… Здесь была очень
богатая жила, но её всю выбрали, мой господин…
– Так, – буркнул Шаркут. – Ну ладно, пошли.
Каттаю явственно услышалось в его голосе недовольство. «Вот
и всё. Я утратил свой дар… если вообще когда-либо обладал им… Я даже не умею
пользоваться рогулькой… Я никак не выучу правильных названий камней, для меня
они просто красные, зелёные, бесцветные и голубые… Мастер Каломин – великий
рудознатец, состарившийся в недрах, а я кто?!»
На полдороге наружу Каттай остановился так, словно внезапно
что-то услышал. Припал на колени, по локоть запустил руку под широкую доску
мостков… и выволок наружу обломок гранита с растущим из него маленьким
изумрудом. Должно быть, камень выпал на повороте из тачки раба. Вкраплённый в
него самоцвет был в основном мутным, но посередине просвечивал и играл кусочек,
вполне годный в огранку. «Всё-таки я хоть что-то нашёл… Хотя бы этот жалкий
обломок…» Шаркут взял его у Каттая, осмотрел в свете факела и, хмыкнув, бросил
в поясной кошель.
Когда они вышли в штрек, распорядитель кивнул надсмотрщику,
глядевшему за рабами:
– Каломин говорит – жила забирает вправо, и там-то
расположена её богатейшая часть. Пускай обходят желвак!
Шаркут по своему положению мог бы иметь даже домик на плече
горы, там, где на широкой ровной площадке стоял целый городок для наёмных
мастеровых. Однако распорядитель не очень-то дорожил правом сидеть по вечерам
на крыльце, глядя, как солнце уходит за горы нардарского приграничья. Он
предпочитал возможность в любой час дня или ночи (а в подземельях – не всё ли
едино? Тем более что рабы, сменяя друг друга, работали круглосуточно…) без
задержки оказываться в штольнях
[7]
и штреках Южного Зуба,
наизусть ему памятных. Мало ли где что может случиться!.. Велиморец Шаркут был
из тех, кто принадлежит только делу, избранному им для себя в жизни. Он и
устроил себе жильё внутри горы, на двенадцатом уровне, там, где рудная жила
когда-то коснулась поверхности. Теперь каменные стены были обшиты деревом, в
углу топилась печь с дымоходом, выведенным наружу: оттого воздух в покоях
обретал сухость и чистоту. Имелось даже маленькое окно. Передвинь толстую
деревянную крышку – и увидишь, что там, снаружи: солнце или метель. Шаркут
окошко открывал редко, предпочитая завешивать стену толстым ковром.
Жильё распорядителя состояло из двух хоромин – прихожей и
спальни. Каттай помещался в прихожей, на тюфячке, набитом сеном. Сено было с
горных лугов и пахло незнакомыми травами. Его косили для лошадей: буланых
верховых коньков, на которых надсмотрщики встречали караван Ксоо Таркима, и ещё
нескольких, уже совсем низкорослых – по пояс стоящему человеку. Этим малышам
завязывали глаза, чтобы они не свихнулись от бесконечного кружения, и они без
устали вращали глубоко под землёй тяжёлые колёса подъёмников. Надсмотрщики
берегли и любили лошадок. Каттай сам видел, как Шаркут бережно щупал ногу
захромавшего конька и чем-то мазал её, а потом велел дать пегому как следует
отдохнуть и посулил выпороть коновода. Умные маленькие животные ценились
гораздо выше рабов…
