Удар был метким и страшным. У себя дома Каттай однажды видел
казнь незначительного вельможи, злоумышлявшего (как объявил глашатай) против
государя шулхада. Палач, вооружённый кнутом, с четвёртого удара убил
осуждённого… Люди говорили, за такое милосердие ему было щедро заплачено. Так
вот – тот палач мог бы у Шаркута многому поучиться. Раба отбросило и сбило с
ног, гружёная тачка упала набок и всей тяжестью придавила цепь-пуповину.
Досадливо ругаясь, подбежали двое надсмотрщиков. Бунтовщика высвободили и
вздёрнули на ноги, живо просунув ему между спиной и локтями толстую палку.
Другие невольники катили свои тачки мимо. Редко кто поднимал глаза посмотреть,
что произошло. Каждый знал, сколько тачек он вывез и сколько ещё осталось до
назначенного урока. Не выполнишь его – ляжешь спать голодным.
Это было гораздо важнее всего, что мог выкинуть непокорный…
Распорядитель свернул свой кнут и подошёл.
– Ну? – сказал он. – Когда наконец прекратишь
свои шуточки, носорожье дерьмо?..
Каттай тут только рассмотрел, что невольник был чернокожий.
Красивый, очень крепкий мужчина с точёным и выносливым телом воина, ещё не
сломленным каторгой. По выпуклым мышцам груди пролёг глубокий, сочащийся кровью
след от удара. Шаркут знал, как бить, чтобы остановить и должным образом
наказать, но не изувечить. Он помнил, во что обошёлся руднику этот невольник, и
цена ещё не была им отработана.
– Если ты, Мхабр, в бою так же ловко орудовал копьём,
как здесь тачкой, не удивляюсь, что малыши пепонго взяли тебя так легко! Или ты
сам сдался в плен?
Мономатанец даже с заломленными руками возвышался над
распорядителем на добрых полторы головы – Шаркут при всей своей силе был
кряжист, но невысок.
– А что они сотворили над твоей женой, вождь? Эти
ловкие маленькие пепонго, я слышал, так здорово умеют укрощать рослых,
полногрудых красавиц сехаба…
Чёрного воина держали умеючи и крепко, он не мог ни ударить,
ни пнуть ногой. Он посмотрел на Шаркута и плюнул. Не в него, просто себе под
ноги. По верованиям его родины – а там давали пощаду врагу, схватившемуся за
древко оружия, – это было страшнейшее оскорбление. «Я настолько не желаю
иметь с тобой ничего общего, что нас не свяжет даже плевок!..»
Шаркут, как выяснилось, это очень хорошо знал. Его кнут
снова вылетел из-за пояса, он перехватил рукоять, как дубинку, и её увесистый
конец, выточенный из твёрдого дерева, врезался мономатанцу под рёбра. А потом,
долей мгновения позже, так, что два удара почти слились, – в самый низ
живота.
Надсмотрщики выпустили чернокожего, и он свалился, не в
состоянии вздохнуть. Некоторое время он только корчился, судорожно дёргаясь и
извергая зелёную желчь. А потом, когда смог наконец набрать в лёгкие
воздуху, – он закричал.
Его гордость воина начала-таки давать трещину…
– Этого в забой, – велел Шаркут. – Приковать
и заклеймить, а дальше посмотрим.
И, более не оглядываясь, пошёл дальше, к лестнице. Рабов в
рудниках – тысячи, и строптивцев среди них гораздо больше, чем ему хотелось бы.
Примерно накажи одного, проявившего открытое непокорство – и, глядишь, десять
других хорошенько подумают, прежде чем отважиться на какую-то дерзость… Мастер
Каломин потащился за распорядителем, вполголоса продолжая бранить мономатанца,
едва не раскрошившего о стену его старые кости. Каттай больше не приставал к
рудознатцу с расспросами. Маленького халисунца трясло так, что челюсть не
стояла на месте, а пальцы сделались ватными. Сейчас для него наступит время
испытания, и он ошибётся. За лобной костью пульсировала уже знакомая боль. Он
обязательно ошибётся. Чудесная способность, которую обнаружил в нём господин Ксоо
Тарким, оставит его и больше не возвратится. Его признают бесполезным. Его
прикуют и заклеймят, как несчастного мономатанца. А когда он выбьется из сил –
скажут, что он лентяй и не желает работать. Господин распорядитель вытащит кнут
и…
В глазах потемнело. Каттай остановился, привалившись к стене
– шершавой, с торчащими углами камней. Сейчас он упадёт. Даже ещё не добравшись
до двадцать первого уровня. И его сразу признают ни к чему не годным. Сейчас он
упадёт…
– Эй, мальчишка! Ты что там, уснул? – прозвучал
голос Шаркута.
– Я… – с трудом выдавил Каттай. – Я… я
сейчас…
– А ты у нас, оказывается, неженка, – насмешливо,
но совсем не гневно проговорил распорядитель. – Рудничной пыли не нюхал.
Привыкай!.. Ну-ка, нечего раскисать!..
Каттай, сделав усилие, отлепился от стены и поплёлся следом
за ним.
Мало найдётся камней, равных изумруду. Благо торговцу,
завладевшему Зеницей Листвы! Даже самый дешёвый, золотистого отлива камень
принесёт немалый достаток, а уж тёмный, хвойного цвета, безупречно чистый
красавец будет продан даже прибыльнее алмаза. Благо и носящему при себе
изумруд. Обладатель чудесного самоцвета никогда не пожалуется на зрен??е, его не
тронет ядовитая гадина и до конца жизни не побеспокоят скверные сны. Его сердце
останется неподвластно отнимающей силы болезни и устоит перед
заговором-присушкой. Он не заболеет чумой, не утратит хладнокровия и не
потеряет надежды…
Надежда может пропасть лишь у того, кто этот самый изумруд
добывает.
Ибо здесь, под Южным Зубом, дивные дорогие кристаллы сидели
в граните. И гранит этот отличался редкой несокрушимостью. Забой на двадцать
первом уровне пользовался среди каторжан весьма дурной славой. В нём погибали
люди, и те, кто там бывал, утверждали: когда удавалось выворотить очередной
кусок скалы, на поверхности излома бывали видны чёткие письмена, серо-багровые
по розовому. Их никто не мог прочитать, но рудокопы не сомневались – то были
проклятия. Гора гневалась и страшно грозила двуногим паразитам, святотатственно
проникшим в её плоть…
Южный Зуб нередко наказывал тех, кто тревожил его своими
зубилами и кайлами. Но для каторжан изумрудной копи он приберёг, похоже, самое
скверное. Жила, в которой сидели великолепные, тёмного блеска камни, внезапно
истончилась и пропала, вильнув за пустой гранитный желвак. Этот гранит не нёс
даже вросших в камень проклятий, да они и не требовались: закалённый металл,
высекая искры, со звоном отлетал прочь.
Каттай и мастер Каломин должны были порознь определить, что
в действительности содеялось с жилой. То ли иссякла она, и тогда забой надлежит
бросить; то ли продолжается в глубине, а значит, следует, не считаясь с
затратами, желвак обойти или прорубить – и тогда копи обретут новую жизнь…
* * *
Рабы, обычно трудившиеся в забое, теперь сидели кучкой возле
входа в него. Каттай обратил внимание, что двое были прикованы цепью к кольцу
на стене. Ошейники на тощих жилистых шеях, на руках и ногах – кандалы… Вместо
одежды – вшивые лохмотья, утратившие уже всякую форму и цвет. У того и у
другого даже сквозь слои грязи просматривалось клеймо на груди: три зубца в
круге. Один из двоих всё время кашлял. Другие рабы старались держаться подальше
от закованных. Каттай не сумел как следует рассмотреть добытчиков самоцветов –
только вереницу глаз, поблескивавших в вечной полутьме. Факелы на передвижной
подставке озаряли вход в забой тусклым трепетным светом. Они нещадно коптили,
стена и потолок возле них покрылись жирными хлопьями сажи…
