– А по-моему, глупо он умер, этот Корноухий. Да не
обидится на меня его дух за эти слова…
– Вот как? – усмехнулся Дистен. – И что бы ты
стал делать, оказавшись вместо него там на камнях?
– Я не оказался бы на камнях. Если бы мою цепь
перебило, я не бросился бы бежать прямо сразу, пока надсмотрщики настороже и
тотчас увидят меня. Я прикрыл бы оборванную цепь хоть тряпкой, хоть собственной
горстью. И удрал, скажем, ночью, когда всё успокоится!
– А ты из живучей породы, малыш, – заметил Дистен.
Харгелл подошёл к ним, поигрывая палками. Он ловко
подбрасывал их одной рукой. Подбрасывал обе вместе и ловил, не роняя. Кто
отважится дерзить человеку, чьё оружие растёт прямо из ладони, послушное
малейшему движению пальцев?
– Я вам поговорю о побегах!.. – зарычал он на
невольников. – Вот попадёте в забой, там и мечтайте!.. А пока – не спать
на ходу!..
Щенок отвернулся. Он успел уяснить, что прямой взгляд мог
быть истолкован как дерзость и стать причиной побоев. Он отвёл глаза… И увидел,
как далеко позади каравана, над снежником, край которого срезал унёсший
Корноухого обвал, быстро промелькнули две крылатые тени.
– Что это было? – спросил он Дистена, когда
Харгелл ушёл обратно к повозке. – Они полетели туда, где случился обвал…
– Трупоеды, – был ответ. – Падальщики. Тут много
таких птиц. Я слышал, они промышляют в рудничных отвалах, куда сбрасывают
умерших рабов…
Щенок молча кивнул и снова стал смотреть назад, где
промчались над белизной рыжее и чёрное пятнышки. В горах расстояния обманчивы,
но у охотника, выросшего в лесу, было очень острое зрение. И потом, он же
близко видел камни, мимо которых они пролетели. Он знал, какими бывают орлы.
Так вот: не родилась ещё птица, чьи крылья обладали бы подобным размахом. И
были вдобавок устроены совсем не по-птичьи, а скорее как у летучей мыши, но
мышь – маленькая, а эти…
И ещё: он мог бы поклясться, что на спине у каждого из
могучих летунов сидело по всаднику. Щенок долго смотрел в ту сторону, но
удивительные существа так больше и не показались. А потом дорога повернула,
огибая громаду холма, и место, где случился обвал, окончательно пропало из
виду.
Три громадные горы, прозванные Большим, Средним и Южным
Зубами, ещё несколько дней неторопливо шествовали навстречу каравану Ксоо
Таркима. Иногда они совсем скрывались за обрывистыми вершинами соседей, потом
вновь вырастали перед глазами, величаво поворачиваясь, смотря по тому, как шла
дорога. Сколько бы ни говорили, будто все три внутри были пронизаны, словно
мышиными норами, ходами-выработками, снаружи этого нипочём нельзя было заподозрить.
Горы как горы – ни замков на склонах, ни дыма подземных плавилен, струящегося
из-под скал. Никогда не подумаешь, что внутри Зубов и под ними располагалось
своего рода маленькое государство с правителями, небольшим войском… и тысячными
скопищами рабов. В которые очень скоро должны были влиться ещё несколько
десятков людей…
Дорога день за днём поднималась всё выше. Тарким не зря
корпел над книгами, выбирая для своей поездки наилучшее время. Уже далеко внизу
остались последние жилистые рощи, уже рукой подать было до границы вечных
снегов, но дни стояли тёплые и погожие, так что идти было иногда даже жарко.
Купцу, таким образом, не пришлось тратиться на тёплую одежду для рабов. Только
на одеяла – ночами, когда солнце уходило с небес, близкие вершины дышали
леденящим морозом. Лужи, натаявшие за день, к утру покрывались ледком. Каждый
вечер из повозки, из-под мешков, вытаскивали по два бревна в рост человека.
Надсмотрщики разводили костёр, и вереница рабов скучивалась кругом огня.
Харгелл с подручными несли стражу, зорко следя, чтобы в течение ночи рабы
менялись местами и никто не мёрз во внешнем кругу, выпихнутый более сильными.
А потом однажды к полудню – и это был ослепительный, весёлый
солнечный полдень, с синими и медно-розовыми отсветами по белизне близкого
снега – пегая кобыла вынесла Таркима на очередной перевал и звонко заржала,
что-то увидев там, впереди. Спустя несколько мгновений слуха рабов в караване
достигло ответное ржание. И это было не эхо. Из-за скалы на повороте дороги
подавала голос другая лошадь. Люди увидели, как Тарким привстал в стременах и
помахал кому-то рукой.
– Никак встретил рудничную стражу!.. – сказал
Дистен, и в его голосе прозвучала тоска. Шагать целый день прикованным за руку,
а по ночам пытаться согреться у скудного костерка – занятие не из самых
весёлых, но в путешествии успел установиться какой-никакой быт, сложилась
приязнь или неприязнь с соседями по веренице… И от Таркима, а паче от Харгелла
с помощниками уже более или менее знаешь, чего ждать… И вот всё снова ломается,
и совсем скоро будет новый хозяин, новые надсмотрщики, новый труд… и ты не
можешь ничего изменить, не можешь даже отдалить это неведомое или приблизить,
можешь только переставлять ноги, увлекаемый общей цепью… точно осуждённый,
восходящий на плаху. Да, собственно, ты и есть этот осуждённый, ты так же, как
он, уже не вполне принадлежишь миру живых, потому что тебя не просто продадут
новым владельцам – здесь каторга, где путь раба безрадостен и тяжёл и кончается
обыкновенно в отвалах…
Дистен нашёл глазами нестерпимо-яркое горное солнце и
несколько мгновений прямо, не моргая, смотрел на него. Потом из глаз потекли
слёзы, и он отвернулся.
– Запомните это солнце, ребятки, – сказал он Щенку
и Волчонку. – Может, больше вы его не увидите уже никогда…
Напряжение и страх многих делают говорливыми; то, о чём не
удосужились расспросить друг друга дорогой, вдруг предстаёт жизненно важным.
Волчонок спросил:
– За что тебя сюда продали? Ты тоже был вором, как
Корноухий?
Дистен по кличке Должник ответил:
– Я был гончаром. Я занял денег и не смог вовремя
расплатиться. Я отдал дом и имущество, потом продал в рабство себя самого,
чтобы моя семья не пошла по миру. А спустя год оказалось, что человек, которому
я был должен, обманом помешал мне выплатить долг. Я не смог заставить его
отвечать перед законом: у нас в Саккареме раб не имеет права пойти к судье и
пожаловаться на свободного. Но есть законы превыше тех, что установлены шадом…
Я пошёл и убил этого человека. Когда стали разбираться с наследством, обман
вскрылся, и моя жена с дочерьми получила наш дом обратно…
– Почему же они не выкупили тебя? – спросил Щенок.
Дистен внезапно озлился:
– А твоя семья почему тебя не выкупила? Ты был
непочтительным сыном? И с чего это я должен держать ответ перед тобой,
мальчишка?
У Щенка стало такое лицо, с каким наступают на недавно
перебитую и неизвестно, надёжно ли зажившую ногу. Он сказал:
– Хорошим или плохим я был сыном, это я узнаю, когда
умру и предстану перед Прародителем Псом. А выкупить меня некому, моей семьи
больше нет. И не разговаривай со мной, если не хочешь, не очень-то велика была
радость беседовать с тобой по-сегвански!
