Каттай представил, как проглотили бы эту пищу Богов двое
оголодалых мальчишек, и очередной кусок застрял у него в горле. Ему расхотелось
доедать хлеб. Надо было, пожалуй, сразу разделить его натрое… Каттай собрал с
колен крошки и огляделся, чувствуя, как подкатывает тоска. Он ещё не согрешил,
но уже видел себя преступником. Господин наказал своих рабов, особенно Щенка.
Получается, он, Каттай, вознамерился пойти против господина?.. Ну, не то чтобы
против…
Порка за этот проступок ему, может, и не грозила. Но если
его застанут у клетки, хозяйского благоволения ему больше не видать уже точно.
И как быть с Предназначением? «Мы должны быть добрыми слугами, сынок. И тогда
от нашей крови когда-нибудь родится Достойный. Тот, кто совершит Деяние,
дарующее свободу…»
«Я не буду перечить моему господину, – мысленно ответил
он матери. – Я просто сделаю так, чтобы двое его рабов одолели дорогу
немножко более сытыми и здоровыми». Он поднялся и направился к клетке,
пригибаясь, словно воришка, и на ходу придумывая оправдания на случай, если
будет-таки застигнут.
Ему повезло. Харгелл резался в кости с другими
надсмотрщиками у большого костра, освещавшего цепь и рабов, а Ингомер вовсю
храпел, завернувшись в попону, прямо на земле под ногами у своего
любимца-коренника. Саврасый, привязанный на длинной верёвке, осторожно
переступал через сегвана, выискивая траву посочней. Никто не перехватил Каттая,
не спросил, что это он тут делает, не вынудил врать. Пробираясь к клетке, он
даже разделил хлеб пальцами надвое, чтобы сразу сунуть мальчишкам. Из-за спешки
и темноты куски получились неравными, но это было не так уж и важно. Главное,
что всё удалось!
Юные венны не спали. Волчонок жадно схватил протянутый хлеб
и один кусок сунул Щенку, во второй впился зубами. Каттай заметил мелькнувшую
корку: Волчонок взял себе тот край, что был побольше.
Щенок, прежде чем есть, подержал хлеб на ладони, словно
молясь. Он жевал медленно. Разбитый рот плохо слушался и болел. Потом он
спросил Каттая, сидевшего возле колеса:
– Ты – раб?
Он не сказал «тоже». Каттай поддел пальцем деревянную
бирку-серьгу, оттягивавшую левое ухо.
– Разве ты не видел у меня это?..
– Видел. Но не знал, что это такое.
Каттай пояснил:
– Господин не надевает тебе свой знак, потому что скоро
продаст.
– Тебя не ведут на цепи и не везут в клетке, –
сказал Щенок. – Почему же ты не убегаешь?
Каттай улыбнулся: вот и ему выдался случай наставить не
знающего истин. Он ответил:
– Потому что негоже бегать от Предназначения.
– Какого предназначения?..
Каттай объяснил, и венны переглянулись.
– Кто научил тебя такой чепухе?.. – хмыкнул
Волчонок.
– Моя мама.
Волчонок поёрзал на жёстком деревянном полу.
– У нас чтут матерей, – проговорил он
затем. – Давай выбросим то, что я нечаянно сказал, в отхожее место. Я не
хотел обидеть тебя.
Каттай улыбнулся впотьмах.
– Я раб и сын рабов. У меня нет гордости, которую можно
ранить словами.
– Этот Достойный с его Деянием… – вновь подал
голос Щенок. – Кто тебе сказал, что это – не ты сам?
– Я?.. – изумился Каттай. Потом вспомнил: – Двести
лет назад в нашем городе сразу много рабов совершили Деяние. Это было во время
Последней войны. Полководец Гурцат Великий хотел захватить город. Под стенами
встал отряд в два раза больше нашего обычного войска. Тогда государь шулхад
вооружил всех мужчин и даже рабов. За доблесть в сражении им была обещана
вольная…
– И они её получили?
– Да. Потому что, как говорят, именно ярость рабов
помогла разбить осаждающих. Шулхад Эримей был великий правитель…
Щенок придвинулся ближе, насколько позволила цепь. Он
сказал:
– Не хочешь бежать сам – так выпусти нас!
Каттаю стало страшно. Ему показалось, глаза венна светились
в ночи, как два изумруда.
– Нет, нет!.. – зашептал он, отползая прочь по
траве. – Нет, что ты… нет… Я добрый раб… Я не могу предать господина…
Щенок хотел сказать что-то ещё, но Каттай слушать не стал.
Он вскочил и убежал прочь, спотыкаясь в потёмках. Забрался в повозку, ставшую
за эти дни такой родной и привычной, свернулся там на мешках и неслышно
заплакал. Что-то в нём жутко и томительно отозвалось на слова о побеге, что-то
затрепетало в груди, словно домашняя птица, услышавшая из поднебесья зов
вольных собратьев…
Но слишком искусно подрезаны были крылья, и птица даже не
попыталась взлететь.
* * *
Самоцветные горы были труднодосягаемы и славились этим. Старинные
летописи гласили: давным-давно, когда безымянный старатель впервые обнаружил
драгоценные жилы-верховки (легенда рассказывала о подстреленном олене: зверь,
силясь встать, сорвал копытами пласт земли с травой, и на солнце засверкали
баснословные россыпи), завоёвывать дармовое богатство отправилось превеликое
множество народу. Охотники за камнями повалили из всех ближних держав.
Саккаремцы, нарлаки, халисунцы, нардарцы… шли люди даже из Вечной Степи и из
Потаённой Страны Велимор. В одиночку закладывали неглубокие копанки, по
двое-трое били первые шурфы
[1]
– «напытки»… Всем казалось:
только бы отыскать «то самое» место – и за богатством, валяющимся под ногами,
останется лишь нагнуться…
Кому-то действительно повезло. Большинство, как водится,
просчиталось.
Потомки самых удачливых стали хозяевами рудников и теперь
наслаждались богатствами, не поддававшимися никакому исчислению. Дети менее
удачливых пошли к ним в услужение, став рудознатцами и гранильщиками камней. Но
большинство тех, кто устремился к Трём Зубцам с котомками и кирками, так и не
увидели не то что рубинов и золота – даже самого паршивенького крошащегося
червеца…
[2]
Так говорил Харгелл, и Каттай ему верил. Трудно не поверить,
когда говорит Харгелл. Харгелл жесток, как сама жизнь, и, подобно ей, мало
расположен к ласковым сказкам.
Караван Ксоо Таркима только-только втянулся в предгорья, а
дорога уже стала опасна. Она косо тянулась вверх по склону холма, и обе её
стороны были укреплены сваями и плетнём. Иначе сверху могли посыпаться камни, а
сама дорога – съехать оползнем вниз. Харгелл утверждал, будто такие рыхлые
склоны были куда страшнее нависающих скал. Наверное, он знал, что говорил.
Каттай только пробовал вообразить, сколько дерева и из какой дали потребовалось
привезти, чтобы построить эту дорогу. А какого людского труда она, наверное,
стоила!..
– Труда?.. – расхохотался Харгелл. – Труд –
это то, что делает наш хозяин. Он сам ставит себе урок, он знает, чего хочет, и
не жалуется, когда тяжело. А рабов, строивших эту дорогу, всё время подгоняли
кнутами и грозили оставить без жратвы, если они не выполнят назначенного на
день. Такие не трудятся, а ишачат!
